Владимир Леский - Чёрный став

Девчата окружили его пестрой толпой и, смеясь, затеяли с ним длиннейшие переговоры:

— Вот Гарпына за тебя пойдет! Хочешь Гарпыну?..

— Эге ж!.. — Родион весь таял; хитро прищурившись, он спросил:

— А она меня полюбит?..

— А то возьми Христю!.. Христя, пойдешь за Родивона? Жених хоть куда!..

— А как же! Го-го-го, — радостно заржал жених. — Только Христи не надо, бо она надо мной смеется! Вон как регочется!..

— Ну, так посватайся до Явдохи! Явдоха пойдет! Только купи ей новую червонную плахту, та еще черевички, та мониста! Купишь?..

Родион умильно поглядел на предлагаемую Евдоху и сладко пропел:

— Та я ей лучше на музыке сыграю! Га?..

— Ишь ты, какой хитрый!.. Тогда женись на Ганке, она богатая, ей обнов не надо!..

— От еще нашли дуру! — сказала Ганка притворно обиженным тоном, давясь от смеха. — Где ж-таки видано, чтобы богатая та пошла за убогото?

— Разве ж я убогий? — искренне удивился Родион. — Го-го! Та у меня богато грошей есть!..

— Ну?

— А ей-Богу ж!

— Покажи.

— Ось зараз!..

Он полез за пазуху и вытащил оттуда толстый кожаный бумажник; раскрыв его, он показал девушкам пачку каких-то, никогда не виданных ими, бумажек.

— Ось, бачите! — сказал он гордо. — Сколько грошей!..

Девушки усомнились:

— Та, может, то и не гроши?..

Родион и сам хорошо не знал: деньги то или нет; он доверчиво протянул им бумажник, сказав:

— Сдается, что гроши…

Около девчат остановилось несколько мужиков. Бумажник пошел по рукам. В нем оказалось, сторублевыми бумажками, около пяти тысяч. Стали расспрашивать Родиона:

— Откуда это у тебя? Кто тебе дал?

— А никто! — беззаботно отвечал Родион. — Сам достал!..

— Та где достал?

— А под камнем.

— Под каким камнем?

— А что у дому Разумовского.

— Кто ж там поклал те гроши?

— Кто ж его знает? Человик какой-то… — Родион весело засмеялся. — Он сховал, а я и достал! Го-го-го!..

— Та какой человек?

— А здоровый такой! В сивой шапци, ще й с рудой бородой!..

Мужики заволновались.

— Бурба! То Бурба! — загудело с разных сторон…

— Может, и он… — согласился Родион, уже притихнув, с недоумением оглядывая тесно окруживших его людей, число которых с каждой минутой увеличивалось.

Сбившись в тесную кучу, мужики лезли друг на друга, оттеснив в сторону девчат. Кто-то сказал, рассматривая вынутые из бумажника бумаги:

— То, может, гроши того, что нашли на конотопской дороге…

В толпе загудело:

— Эге ж, его!

— Говорили — гирявский хуторянин какой-то!..

— Та он же! Марусевич, кажут…

Пронзительный крик вдруг покрыл все голоса. Это крикнула Ганка. Лицо ее стало белым, как полотно сорочки; она схватилась рукой за грудь у сердца, завела глаза под лоб — и повалилась замертво на землю…

Мужики толпой повели Родиона с его находкой к приставу, где было точно установлено, по тем приметам, какие дал калека, что спрятавший под камень деньги был не кто иной, как Бурба, а по документам, находившимся в бумажнике — что убитый на конотопской дороге помещик был гирявский хуторянин Марусевич, ехавший, после продажи своего имения, в Батурин к жени и дочери. Лошади, которые продавал Бурба на ярмарке цыганам, принадлежали, по-видимому, зарезанному хуторянину…

XXXIX

Цыганская свадьба

К вечеру ярмарка затихла; позапирались лотки и лавки, затянулась со всех сторон полотнищем карусель. Бату-ринцы разошлись по своим хатам, где за ужином продолжали еще оживленно обсуждать свои ярмарочные дела и события дня. Поразбрелись и нищие, Бог весть где устраивавшиеся на ночлег. Ярмарочная площадь наполовину опустела; остались только приезжие, расположившиеся под своими возами: они ужинали и тут же укладывались спать. На площади стало тихо, пыль улеглась, от земли поднимался густой запах свежего сена, всюду набросанного между возами, и навоза. Цыганские кибитки, одна за другой, потянулись по крутому скату к Сейму, на берегу которого были разбиты шатры цыганского табора…

Тихо опускалась теплая августовская ночь с запахом по улицам зреющих в садах яблок и груш, с зажигающимися по всему небу золотыми дугами падающих звезд. Батурин засыпал. В пустых улицах бродили только собаки, которых понабежало из окрестных деревень за возами мужиков видимо-невидимо; голодные, злые, они искали, чем бы поживиться, поднимали на улицах то там, то здесь отчаянную грызню и жестокие драки с лаем, визгом, воем, с летевшими во все стороны клочьями собачьей шерсти.

Но и собаки скоро угомонились, вернувшись на ярмарочную площадь к своим возам, где они и улеглись рядом со своими хозяевами. В селе стало тихо-тихо, той благодатной деревенской тишиной, в которой слышен каждый малейший шорох древесного листка, а слабое, дремотное тырканье сверчка, раздающееся откуда-нибудь из-под крыльца хаты или из-под амбара, разносится далеко по спящим улицам и кажется в этом полном ночном безмолвии таким громким, что человеку с чутким сном — прямо хоть затыкай уши…

Из закрывавшейся на ночь на ярмарке палатки Стокоза вывалило несколько пьяных человек, среди которых, конечно, были Гуща, Синенос и Кривохацкий, уходившие из шинка всегда последними. Эта дружная тройка, обнявшись и покачиваясь, поплелась по главной улице, не имея ни малейшего желания расходиться по домам.

Гуща затянул басом:

Ой на гори та й жнецы жнуть…

Голос его оборвался, и он сконфуженно умолк. Синенос и Кривохацкий сказали:

— Ты ж не умеешь…

И затянули сами, продолжая начатую Гущей песню:

А по-пид горою, по-пид…

Но их голоса разъехались в разные стороны, как разъезжались и ноги. Замолчав, они остановились и сердито уставились друг на друга посовелыми глазами.

— Не туды тянешь! — с сердцем сказал Синенос. — Дурень безмозглый!..

— От дурня и слышу! — огрызнулся бакалейщик.

— Та годи вам лаяться! — плачущим голосом примирительно сказал Гуща.

Тройка двинулась дальше, переругиваясь заплетающимися языками. В некотором отдалении за ними брела кучка остальных гуляк, впереди которой шел, покряхтывая под своим мешком с поросятами, сивоусый хохол; поросята визжали, и он их успокаивал, тыча кулаком в мешок то с одной, то с другой стороны. Гуляки оживленно балакали; кто-то горланил песню:

Пид горою вода,Над водою верба, —Там дивчина воду брала,Сама молода…

Какой-то мужичонко, вдрызг пьяный, плакал и настойчиво требовал: