Владимир Леский - Чёрный став

— Так как? — спросил Наливайко, все еще как будто не веря своей удаче.

— Та как сказала — так и будет! — отвечала Фочиха деловито.

— Ну добре. Наталке скажи сама…

— Та скажу. Она поперечь маты не пойдет…

Наливайко еще много кой о чем нужно было поговорить о Фочихой, но покупатель настойчиво требовал его в лавку, — и он с досадой, нехотя, пошел продавать хомуты…

Наталка сдержала слово и пришла в лавку Наливайко покупать черевички. Она была красная, как пион, и не смотрела на него. Сказала ли ей мать о его сватовстве, или она сама догадалась, что нравилась ему — только чувствовалось, что она уже не могла говорить с ним так просто и свободно, как прежде. Она отворачивала от него лицо в сторону и то и дело прикрывала глаза рукавом сорочки. Глава ее были влажны и, казалось, она вот-вот заплачет от стыда и смущения…

Наливайко выбрал ей самые лучшие черевички, с блестящей пряжкой и подковками, и еще сафьянные сапожки — синие, под цвет ее кирсетки, с золотыми кисточками и высокими каблучками.

— Сапожек не надо, у меня грошей мало… — не глядя на него, сказала она, задыхаясь от волнения. — Сколько за черевички?..

— Возьми и сапожки! — убеждал ее Наливайко, тоже волнуясь. — А грошей не надо. Я за бублики должен, так мы рассчитаемся…

Сапожки очень нравились Наталке, но она все же не ре-шалась взять их. Надев на босые ноги черевички, она делала вид, что разглядывает их, а сама украдкой поглядывала на красивые сапожки, стоявшие тут же рядом. Она молчала, совсем потерявшись от смущения. Наливайко говорил с ее матерью о сапожках — может, он и о ней говорил со старухой и они уже все порешили?..

Наливайко придвинулся к ней.

— Есть одно дело до тебя, дивчинко… — сказал он и взял ее за руку.

Наталка еще больше отвернула лицо в сторону и вся за-мерла. Она не пошевелилась, не отняла у него своей руки. Наливайко близко наклонился к ее лицу.

— Хочешь за меня пойти замуж, Наталка?.. Твоя мать велела завтра сватов посылать. Пойдешь?..

У Наталки из глаз брызнули слезы. Она вырвала из его рук свою горячую руку и бросилась вон из лавки, оставив и свои старые черевички и новые сапожки.

Наливайко поглядел ей вслед и подумал, усмехнувшись в усы: «Добре! Значить, пойдет!..»

Он взял наталкины черевички и синие сапожки и снес их Фочихе. Наталка сидела в глубине лотка и плакала, прикрыв лицо своим желтым передником; старуха не обращала никакого внимания на ее слезы.

— Побалакали? — коротко, тихо спросила она Наливайко.

— Эге! — отвечал он, передавая ей черевички и сапожки и делая вид, что Наталки не видит.

Фочиха, в ответ на его подарок, выбрала ему вязку самых лучших бубликов. Наливайко, поблагодарив, надел ее на шею и тут же принялся грызть бублики. Говорить о свадьбе в присутствии невесты было неудобно; кивнув головой Фочихе, он вернулся в свою лавку. Главное было сделано, об остальном можно было поговорить и после…

XXXVII Оксана

Ярмарка гудела сотнями голосов торгующихся и балакающих мужиков, визжащих баб и дивчат, кричащих и плачущих детей; стоном стояли в общем гуле пение и унылая, однообразная музыка нищих; с окраин площади неслись, сливаясь в сплошной рев, ржанье лошадей, мычанье коров, блеянье овец, визг свиней и поросят, к которым примешивались гром барабана и хриплая музыка шарманки беспрерывно крутившейся карусели.

Сплошная толпа мужиков, баб и девчат в пестрых плахтах и платках, с целыми каскадами разноцветных лент, вплетенных в косы, бесконечно двигалась между лавками вперед и назад, покупая, торгуясь, а больше просто глазея, луща свежие, величиной с добрую миску, подсолнухи. То тут, то там образовывались заторы, люди скоплялись в одном месте, и в толпе шла беспрерывная толкотня. В центре такого затора не оказывалось ничего особенного, — просто два мужика торговались, усердно колотя друг друга по ладони или у лотка, где продавались всякие принадлежности религиозного обихода, какая-нибудь старушка, собирающаяся помирать, покупала и примеривала на себя саван из белого холста с золотыми крестами или мужик, разъезжающий по ярмаркам со своей передвижной ситценабивной фабрикой, тут же изготовлял ситец, оттискивая на белой бумажной материи камнем, смазанным синей или красной краской, разные узоры и цветы.

Собирали около себя публику и нищие, привлекавшие внимание прохожих своим необыкновенным уродством или занимательной, замысловатой песней. Большая толпа сгрудилась около одного древнего старичка; он был весь белый — в чистой рубашке и холщовых штанах, и голова и лицо у него были окружены, точно серебристым сияньем, седыми волосами и бородой. Сидя на земле, он вертел ручку своей мягко и однообразно гудевшей кобзы и пел разбитым старческим голосом песню о «Байде»:

Ой пье Байда Мед, горилочку,Та не день, не тыждень,Та не одну ночку.Як прийшов до Байды Царь турецкий:«Шо ты робышь, Байда,Байда молодецкий?»— Ой пью, царю,Мед, горилочку,Та вже не день, не тыждень,Та вже не одну ночку…«Эй, брось, Байда,Байда, байдуваты,Визьми мою доньку,Та йди царюваты!..»

Старичок умолк и с минуту молча гудел своей кобзой, тряся, точно в глубоком раздумье, белой головой. Слушатели терпеливо ждали. Только один толстый, сивоусый хохол с мешком за плечами, в котором копошились и повизгивали маленькие поросята, не выдержал и, высунувшись из толпы, скороговоркой проговорил:

— А ну, а ну, что сказал Байда тому турецкому царю?..

К мерно гудящей кобзе снова присоединился сиплый, бесстрастный голос старичка:

Твоя ж донька —Донька поганая,Твоя ж вира —Вира проклятая!..

— Го-го! Так ему и надо! — восторженно одобрила толпа ответ Байды. — То совсем по-казацки!..

Як крикнув царюТа на свои слуги,Та на свои слуги,Слуги янычары:«Визмить Байду,Та звяжите,Та за ребра гаком,Гаком зачипите!»Висит Байда На дубочкуТа не день, не тыждень,Та не одну ночку.Прийшов до Байды Царь турецкий:«Шо ты бачишь, Байда Байда молодецкий?»— Ой бачу, царю,Я два дубочки,А на тих дубочках Сидять голубочки.Дозволь, царю,Лучка взяты,Тебе на вечерю Голубочков зняты!..Як стрельнув Байда З того лука,Та попав цареви Промеж самих уха.А царицу В потылицу,А цареву дочку Прямо в головочку.— Тебе, царю,В земли гниты,Байде ж молодому Мед, горилку питы!..

Со всех сторон посыпались старику в шапку копейки, бублики, подсолнухи; хохлы были довольны Байдой, не ударившим лицом в грязь перед турецким царем…