Инесса Ципоркина - Меня зовут Дамело. Книга 1

Дамело, похоже, рано обрадовался, услышав: забирай своих баб и проваливай. Как забрать из ада питомца самого сатаны, неизвестно, и неизвестно, будет ли намного легче с Татой… Которая, похоже, превратилась в вампира, как все грешницы — нераскаянные самоубийцы, злые колдуньи и невинные девушки, полюбившие не тех, кого следовало. Интересно, кого полюбила упустившая свой шанс актриса — да так, чтобы сменить природу с человеческой на вампирскую? Или может быть, не кого, а что? Например, деньги или славу. С Эдемским-то мадам Босс не за ради его прекрасного лица и роскошного тела хороводилась! Тем более что прекрасны и роскошны они стали только здесь и сейчас, хоть аниме с участием нашего Саввушки снимай…

Инти, подслушав мысли Дамело, самодовольно усмехается, проводит божественной лепки рукою по каштановым волосам Димми, отросшим за считанные дни ниже лопаток. Теперь Димка может спрятаться под ними, будто под паранджой — только голову склонить.

Боги вскрывают людскую суть, точно скальпельем. Так Диммило всю жизнь старательно подчеркивал, какой он крутой пацан, брутальный мачо и всегда сверху — а теперь сидит в ошейнике, с хаером до пояса, в обтягивающих кожаных штанишках, любимая жена господина. Мелкий ублюдок Виракочи мнет Димми и тискает, оставляя на коже красные метины, словно клейма, а владыка гейского ада глаз не смеет поднять. Маркиза в мире людей ластилась и нежничала, всеми изгибами тела и души подчеркивая кошачью сущность — здесь стала псиной, лютой и неукротимой, ни спереди, ни сзади не подступишься. Получила полную свободу, называется. Ну а Тата… Неведомая тварь глядит на Дамело из глаз Белой дамы «Эдема», всем вампирам вампир, всем суккубам суккуб.

— Белые называли их лилим,[129] — шепчет Инти театральным шепотом, далеко разносящимся над хрипящим, стонущим, матерящимся Содомом. — Хороша, а?

Хороша, что и говорить. Олицетворение гармонии внутреннего и внешнего.

Только здесь, в лунном мире, куда затянул его поганец Мецтли, индеец начинает понимать, чего хотят женщины. Они хотят быть как мы, мужчины, думает Дамело. Иметь возможность сбежать от чего и от кого угодно, даже от себя, забиться в нору, прикрыться высшим предназначением, которое у нас, мужиков, расплывчато обозначено, не то что женское. И пусть мужской список дел на сегодня: биться, страдать, умереть — все равно его легче выполнить, чем такой же список длиною в жизнь.

Как увести гарем Сапа Инки из Содома, если каждая из баб, пардон, дев Солнца наконец-то стала собой и пребывает в блаженстве, невзирая на ад вокруг?

— Давай помогу, — слышит Дамело справа теплый, мягкий голос, тембр у него звериный, но интонации ангельские. Минотавра. А он про них обеих забыл совсем. — Держи.

В руку ему ложится ошейник. Такой же, как на Димке, без замка и швов, но округлый и яркий, будто аспид. Мертвый аспид. Дамело вспоминает: мертвую змею носила на шее змеиная мать.

— Ты мне его дал. Там, в кинотеатре, когда любил меня. Помнишь?

Индеец не помнит. Какой кинотеатр? Какой ошейник? А главное — какая любовь?

— А это… — жестокий демон из-за левого плеча подает кнут, — …это ты дал мне пятнадцать лет назад. Чтобы я искала тебя, мечтала о тебе и не знала покоя.

Знаки власти и покорности — небогатый выбор дарит людской душе преисподняя. Нельзя разгуливать по аду свободным: возьми или отдай. Иначе смерть тебе, окончательная, загробная смерть. Как только Маркиза и Тата получат то, для чего предназначены, Дамело сможет вытащить их отсюда, вытащить живыми и почти нетронутыми. Геенна Содома оставит следы в их памяти, отпечатается на внутренней стороне век, будет приходить в снах, пугая и унижая, но не убивая. А со временем и она станет обыденно-скучной, словно старость, которой, в отличие от геенны, не избежать.

Не зря он вел Сталкера за собой, терпеливо снося страх и ярость обеих ипостасей. Видимо, знал: пригодятся. Остается последний шаг: вручить каждую из страшных вещиц по назначению. Весь вопрос, кому что: псу ошейник, суккубу кнут — или наоборот? А может, они сами выберут?

— Да никогда, — смеется Диммило. — Где уж нам решать. Это вы сами, сами, господа и повелители. У нас ведь как заведено, у рабов? Засыпаешь с любимым человеком, просыпаешься с любимым хозяином. Вот и вся цена свободы нашей.

Сапа Инка знает цену той свободе, ох, знает.

Оттого и отступает на шаг, когда Тата протягивает руку и хриплым, точно сорванным голосом произносит:

— Дай! — впившись глазами в кнут.

Окружение замирает, заинтересованное. Тишина воцаряется, тяжкая, напряженная тишина. Похоже, адский пес перестал выкусывать из шерсти адских блох и перестали насиловать друг друга адские любовники — словом, геена Содома превратилась в зрительский зал, достала ведро с попкорном, посмеивается, ждет, чья возьмет.

Смешно предлагать плетку — собаке. Зачем она псу, дырку под хвостом заткнуть? Ан нет, говорит индеец всесильной логике, шутящей недобрые шутки с судьбой. Дать власть голодному демону-кровопийце — идея не лучше. Я должен все обдумать.

Куда там обдумать! Тата перемахивает через стол, будто ковбой через стойку салуна и с горловым звуком, который, бог весть почему, кажется Дамело восхитительным, швыряет индейца наземь, седлает его бедра, трется о грудь мужчины, елозит по животу, пытаясь дотянуться до вытянутой вверх руки:

— Да-а-ай, миленький, ну пожа-а-алуйста, да-а-ай…

Эти пряные, тягучие «а-а-а» лилим выдыхает Дамело прямо в подбородок, то соблазнительно округляя рот, то вздергивая верхнюю губу в страдальческой гримасе. Кромка зубов влажно поблескивает, язык облизывает углы рта, почти касаясь мужских губ. От поцелуя или укуса их отделяют сантиметры, секунды, пустяки вроде кнута и ошейника, рабства или всевластия. В голове мутится, молодой кечуа уже не понимает, к чему относится молящее, бесконечное «дай». И с трудом удерживается от фантазий, как выглядит набеленное, лживое лицо в момент оргазма, что будет, если подхватить тонкое, легкое тело под ягодицы, перевернуть Тату под себя, навалиться сверху, прижать своей рукой оба женских запястья, искусать манящий, стонущий рот, длинную, томно выгнутую шею… Только и нужно, что бросить дурацкий, на черта ему не сдавшийся хлыст — и все будет, лилим всем телом, всем существом своим обещает рай. Прямо здесь, посреди преисподней.

И как назло, от такого рая Дамело никогда не умел отказаться. Но кое-что он еще контролирует. Пусть индейцу предлагают дозу, которой он был лишен долго, так долго, пусть кечуа ломает при мысли о быстром, грязном сексе без вины и последствий, пусть кровь его кипит и член простреливает возбуждением — он успеет сделать кое-что еще.