Инесса Ципоркина - Меня зовут Дамело. Книга 1

Индеец невольно сглатывает, представляя неумолимые, ломающие хребет тиски.

Дамело хочется снять, срезать ошейник с Димми, но Сапа Инка понимает: тот не отдаст. Димка не позволит лишить себя сладкого рабства, спасающего от мучительной жажды, не знающей насыщения. Он сам, Дамело, загнал Диммило в угол и напялил на него рабскую феньку. Заставил принять правила своей игры под названием «Не проси меня ни о чем». Как в американской армии: не спрашивай и не говори, даже если нет для тебя ничего важнее, чем открыться и быть понятым. Зато Инти, в руках которого кнут, предложил бедному парню другую игру, совсем новую игру, почти свободу: он делает вид, будто не думает о желаниях Димми, потакает лишь своей похоти, а на деле поднимает со дна темной димкиной души все фантазии, рожденные в холоде и пустоте. Избавление от ошейника, когда к нему наконец-то нашелся кнут — не благо, а утрата.

Да и не за этим индеец сюда пришел. Теперь он и сам не знает, за чем. От коки голова восхитительно пустеет, Дамело словно раздваивается, раскалывается, как Сталкер. Ему кажется, он сможет увидеть того, другого себя, если обернется. Вот только кечуа не уверен, что хочет встречаться с другим собой. Чтобы справиться со своими страхами, индеец хлопает по столу рукой, трясет головой, рвано выдыхает сквозь зубы матерные слова — беспомощные, жалкие, никого не способные ни оскорбить, ни напугать. И вперемешку с матюками у Дамело вырывается:

— Прости, чувак.

Впервые он просит прощения за то, что влюбил в себя, за то, что не ответил взаимностью, за то, что заставил молчать, за то, что отдал другому, за все свои тайные грехи и провинности. Индеец не хочет быть единственным, кто делает шаг навстречу — так легко оказаться единственным, кому это нужно. Но у него попросту нет выхода. Он же собирается стать богом — хотя бы на время, значит, должен думать, как боги. И научиться давать другим богам то, чего они жаждут.

Основная проблема божественной породы — самоуверенность, полностью зависящая от человеческих жертв. И неважно, что на алтаре: ворох листьев коки, одурманенное тело или разрисованная кукла с лицом нимфетки. Без этих приношений бог мечется, его божественная суть болит, полная огня и битого стекла. Успокоить муки богов способна только жертва. И Дамело понимает, что не готов жертвовать — но должен.

— Прости, чувак, — откашлявшись, повторяет он. — Если бы я мог… если бы мы могли…

Слова заканчиваются раньше, чем начинается паника. И в эту самую секунду встревает золотой бог, предок и покровитель — бывший, уже бесповоротно бывший. А нынче соперник, соперник во всем, в игре, в гонке, в драке за димкино доверие.

— А ничего, что я здесь сижу? — ехидно осведомляется Инти, поигрывая рукоятью кнута, намекая, напоминая: помни, чей ты. Всегда, каждым вдохом и выдохом, каждым ударом и молчанием сердца — помни. — Может, мне прогуляться, снять кого-нибудь? Пока вы между собой договоритесь.

Золотой бог обводит просторы Содома надменным, выбирающим взглядом. Преисподняя замирает, не то в страхе, не то в предвкушении: вдруг само Солнце протянет руку и небрежно поманит пальцем — ты! Поди сюда. Ко мне. И пойдет, на брюхе поползет избранник, бросив своего любовника, да что там любовника — любовь всей жизни, которая и привела его сюда, в ад, к наказанию жаждой и голодом неутолимым.

Диммило хватает Инти за подбородок, разворачивает к себе:

— Не надо. Не сучься. — И не отпуская лица золотого бога, не отрывая взгляда от солнечного лика, обращается к Дамело: — Я свой выбор сделал.

— Он говорил, ты не выберешь его. Он говорил, ты не можешь принадлежать ему. Помнишь, тогда, на свадьбе богов? — Индеец пытается, снова пытается вернуть Димми, своего Димми. Не себе — ему. Чтобы Димка был свободен, чтобы был ничей.

Диммило улыбается устало, обреченно:

— Здесь никто не свободен. И я больше не человек. Я бог. Значит, играть будем по-моему, по-божески. Ты ведь пришел предложить мне сделку — так предлагай, хватит тянуть.

— Чего ты хочешь? — спрашивает Дамело, отбросив страхи, отвращение, задавив протест тела, вопящего: «НЕТ!» каждой клеткой.

— Чтобы ты забрал своих баб! — рубит Димми. — Всех. И подружку столовскую, и вампиршу эту долбанную. Надоели.

— Тебе стоит только приказать, повелитель. — Индеец с трудом сдерживает широкую, самодовольную улыбку.

Как он раньше не догадался? В гейском аду не нужны женщины, ни в каком качестве — ни коку готовить, ни кофе варить, ни носки стирать. Значит, он здесь с целью освобождения Диммило не от зарождающейся связи с богом Солнца, которая представляется индейцу тандемом кнута и ошейника. Он — избавитель Димми от ненужных свидетельниц. Один вопрос: почему владыка Содома сам их не изгнал?

— Они не уходят, — качает головой Инти, манерно закатив глаза. — Бабы — они как бумеранг, заебешься выбрасывать.

Тата с непроницаемым лицом сидит, сцепив руки в замок. Ждет решения своей судьбы, покорная и несгибаемая одновременно.

— Я уведу всех, — кивает Сапа Инка. — Зови Лицехвата… Маркизу.

Диммило засовывает в рот соединенные кольцом пальцы и свистит резко, оглушительно, как никогда не умел там, наверху, в мире людей. Сколько его Дамело ни учил — не умел. Зато преисподняя щедро, не ломаясь, одарила Димку всем, чего тому недоставало, вплоть до исполнения смешной детской мечты.

По телам, волоча за собой вопль боли, точно хвост кометы, проносится багровая молния — к ним мчится Цербер.

Глава 14

Победитель не получает ничего

— Кто ж тебя так, девочка? — изумляется индеец.

Невозможно угадать в Цербере-Лицехвате чуть стервозную «кухарочку», всегда готовую посодействовать замыслам шефа, поучаствовать в его затеях — особенно если при том удается потрахаться, позлить своим удовлетворенным видом ненавистную хозяйку, мадам Босс, чертову стерлядь. Нет в Маркизе больше ни ласки, ни покорности, ни ответного, бесстыдного желания. Есть лишь ненависть к миру, который, будто сучная примадонна, не пускал девочку на сцену, не давал отыграть свой скромный, незатейливый номер, отталкивал и мучил до тех пор, пока маленькая статистка не сошла с ума. Не заболела бешенством, как собака. Гнев напал на Маркизу, словно грабитель из-за угла, отобрал у девчонки все, вплоть до воспоминаний о том, кто она есть. И вот уже не Маркиза — Лицехват крутится на месте, вьется юлой, точно его донимают блохи, щелкает в воздухе всеми своими пастями, роняя на помост клочья пены, шкура цвета сырого мяса топорщится иглами, как у дикобраза, змеиный хвост громыхает трещоткой на конце, предупреждает: не прикасайся.