Энн Райс - Пандора

«Он необычный человек, – заметил Мариус, – и я ему очень рад. Может быть, завтра он сможет привести твоих девушек. У мальчиков появится компания, и днем здесь будет хоть какой-то порядок. К тому же Флавий помимо всего прочего прекрасно разбирается в книгах».

«Благодарю тебя за эту любезность. Я боялась, что ты рассердишься. Ну почему ты так переживаешь? Я не могу прочесть твои мысли – этого дара я не получила».

Нет, неправда. Я могла прочесть мысли Флавия. Я знала, что в этот самый момент мальчики помогают ему переодеваться ко сну и что его присутствие несказанно радует их.

«Мы слишком тесно связаны кровью, – объяснил Мариус. – Я тоже никогда больше не прочту твои мысли. Мы вынуждены вернуться к словесному общению, как смертные, только наши ощущения бесконечно острее; временами между нами будет возникать холодная, как северные льдины, отчужденность, а в иные моменты внезапно вспыхнувшие чувства понесут нас по волнам пылающего моря».

В ответ на его слова я лишь скептически хмыкнула.

«Ты меня ненавидишь, – тихо и с раскаянием продолжал он, – потому что я охладил твой экстаз, отнял у тебя твою радость, твои убеждения. – У него был искренне несчастный вид. – И все это я сделал в самый счастливый миг твоего превращения».

«Откуда такая уверенность, что ты его охладил? Я все равно могу основать для нее храмы, проповедовать ее культ. Я новообращенная. Я только начала».

«Ты не восстановишь ее культ! – сказал он. – В этом я могу тебя уверить! Ты никому о ней не расскажешь, не скажешь, кто она и где хранится, и никогда не создашь хотя бы одного пьющего кровь».

«Ого! Жалко, что Тиберий, обращаясь к сенату, говорил не столь уверенно».

«Тиберий всю жизнь хотел заниматься в гимназии на Родосе, ходить в греческом плаще и сандалиях и философствовать. Вот почему, используя в своих целях его лишенное любви одиночество, люди менее одаренные обретают возможность действовать».

«Ты что – пытаешься меня просветить? Думаешь, я этого не знаю? А тебе вот не известно, что сенат не станет помогать Тиберию править. Риму нужен император, которого можно любить и боготворить. Твое поколение, поколение Августа, за сорок лет приучило нас к правлению аристократов. Не пытайся поучать меня в политике как последнюю дуру».

«Я должен бы сознавать, что ты все понимаешь, – сказал Мариус. – Я помню тебя еще девочкой, и уже тогда ты обладала несравненными способностями. Твоя преданность Овидию и его эротическим произведениям, умение воспринять сатиру и иронию – такую утонченность не часто встретишь. Истинно римский склад ума».

Взглянув на него, я отметила про себя, что с его лица тоже стерта печать определенного возраста. Теперь я получила возможность в полной мере насладиться его обликом: квадратные плечи, мощная прямая шея, неподражаемое выражение глаз под красивой формы бровями… Мы превратились в своего рода скульптурные портреты самих себя, искусной рукой высеченные в мраморе.

«Знаешь что, – сказала я, – даже несмотря на сокрушительную лавину высокопарных фраз, которую ты на меня обрушил, словно я жажду твоего одобрения, я по-прежнему люблю тебя и прекрасно знаю, что мы остались одни, что мы связаны друг с другом брачными узами, – и отнюдь не ощущаю себя несчастной».

Он явно удивился, но ничего не сказал.

«Я экзальтированная, ожесточившаяся беглянка, и мое сердце разбито, – продолжала я. – Но мне бы очень хотелось, чтобы ты не разговаривал со мной так, словно твоя основная забота состоит лишь в моем просвещении и образовании».

«Я вынужден так говорить! – ласково ответил он. Не голос – сплошная доброта. – Это действительно моя основная забота. Если ты сможешь понять, что принесло с собой крушение Римской республики, если ты сможешь понять Лукреция и стоиков, осознать это в полной мере, ты сможешь понять и нашу истинную сущность. Но только так – и не иначе!»

«Я, так и быть, прощу тебе это оскорбление, – откликнулась я. – У меня нет сейчас настроения перечислять всех прочитанных мной философов и поэтов. Равно как и излагать свое мнение по поводу уровня нашей поздней застольной беседы».

«Пандора, я отнюдь не собирался тебя оскорблять! Но Акаша – не богиня. Вспомни свои сны. Она – сосуд, заключающий в себе бесценную силу. Сны дали тебе понять, что ею можно воспользоваться, что любой бессовестный кровопийца способен передать другому кровь, что она – своего рода демон, носитель нашего общего могущества».

«Она же может тебя услышать!» – гневно прошептала я.

«Конечно может. Вот уже пятнадцать лет я – ее хранитель. Мне пришлось бороться и с ренегатами, приходившими с Востока, и с пришельцами из африканской глуши. Она знает, кто она такая».

За исключением серьезного и задумчивого выражения лица, ничто не выдавало его истинный возраст. Мужчина в расцвете сил – именно так он выглядел. Я пыталась противостоять его ослепительному великолепию, трепету ночи за его спиной, но мне так хотелось отвлечься…

«Ну и свадебный пир у нас, – сказала я, – мне нужно поговорить с деревьями».

«До завтра они никуда не денутся», – возразил Мариус.

Перед моими глазами проплыло ее последнее видение, яркое, окрашенное экстазом: вот она берет с кресла молодого фараона и рвет его в клочья… Я увидела ее до этого откровения, в самом начале забытья, – она бежала по коридору и смеялась…

Мне в душу медленно закрадывался страх.

«Что случилось? – спросил Мариус. – Доверься мне».

«Когда я пила ее кровь, я видела ее маленькой смеющейся девочкой».

Я рассказала о свадьбе, о дожде розовых лепестков, о странном египетском храме, полном обезумевших верующих, и в довершение всего – о том, как она вошла в покои маленького царя, чьи советники предостерегали его относительно ее богов.

«Она сломала его, как деревянную игрушку. Она сказала: „Мелкий царек, мелкое царство“».

Собрав со стола свои странички, я описала последний сон о ней, ее крики и угрозы выйти на солнце и уничтожить непослушных детей. Я рассказала обо всем, что видела, о многократном переселении моей души.

Сердце мое нестерпимо болело. По мере того как я продолжала свое повествование, для меня все более очевидными становились ее уязвимость и опасность, заключенная в ней. Наконец, я рассказала, как написала о своих видениях по-египетски.

Я устала и искренне жалела, что моим глазам вообще открылась эта жизнь.

Меня вновь охватило острое, тотальное отчаяние тех ночей в Антиохии, когда я рыдала, била кулаками о стены и втыкала в грязь кинжал. А если бы она не бежала со смехом по коридору? Что значил этот образ? А маленький мальчик-царь, беспомощный перед ее силой?

Без труда подведя черту под своим рассказом, я ждала уничижительных замечаний Мариуса. Терпение мое было на исходе.