Брэм Стокер - Дракула

– Делайте все, что хотите, доктор. Я чувствую, что, отвечая так, я исполняю желание Люси. Я не стану вас тревожить вопросами, пока не настанет время.

– И будете правы, – ответил профессор. – Нам всем предстоит еще пережить немало горя. Не следует падать духом, не надо быть эгоистичным, нас зовет долг, и все кончится благополучно!

В эту ночь я спал на диване в комнате Артура. Ван Хелсинг совсем не ложился. Он ходил взад и вперед, точно карауля дом, и все время следил за комнатой, где Люси лежала в гробу, осыпанная белыми цветами чеснока, запах которых смешивался в ночном воздухе с ароматом роз и лилий.

Дневник Мины Харкер

22 сентября.

В поезде по дороге в Эксетер. Джонатан спит.

Кажется, только вчера был сделан последний шаг, но как много лежит между «тогда» – в Уитби, весь мир предо мной, Джонатана нет и нет новостей от него, – и «сейчас» – замужество, Джонатан – стряпчий, супруг, богач, хозяин собственного дела, м-р Хокинс мертв и похоронен, и – новый удар, выпавший на долю Джонатана, столь болезненный для него. Однажды он может задать мне вопрос об этом. Пусть это исчезнет. Я небрежна в своих стенографических записях – что делает с нами неожиданное богатство! – так что стоило бы вновь освежить все это…

Похороны были очень простые, но все было торжественно. За гробом шли мы, прислуга, пара друзей из Эксетера, лондонский агент и один господин, заместитель сэра Джона Пакстона, президента Общества юристов. Джонатан и я стояли рука об руку и чувствовали, что потеряли дорогого и близкого человека. Мы медленно вернулись в город, доехав автобусом до Гайд-парка. Джонатан думал, что мне будет интересно прогуляться в Роу, поэтому мы присели на скамью, однако было очень малолюдно и грустно и одиноко стояли многочисленные пустые скамьи. Это напомнило нам пустое кресло дома; мы встали и ушли. Затем шли по Пикадилли[102] пешком. Джонатан держал меня под руку, как в былые времена, до того как я поступила в школу. Я чувствовала себя очень неловко, так как не могли пройти даром годы преподавания этикета и правил поведения – они и на меня наложили отпечаток чопорности, – но рядом был Джонатан, мой муж, и мы не знали никого из тех, кто мог нас видеть, и нам было это совершенно безразлично – мы гуляли. Я засмотрелась на очень красивую барышню в большой круглой шляпе, сидевшую в коляске, как вдруг Джонатан схватил меня за руку так сильно, что даже причинил мне боль, и воскликнул:

– Господи!

Я нахожусь в постоянном страхе за Джонатана, так как все время боюсь, что у него опять повторится нервный припадок, так что я моментально повернулась к нему и спросила, что случилось.

Он был очень бледен, и его вытаращенные глаза, полные ужаса, смотрели на какого-то высокого, тонкого господина с крючковатым носом, черными усами и остроконечной бородой, глядевшего на ту же хорошенькую барышню, что и я. Он так пристально на нее смотрел, что совсем нас не замечал, и мне удалось хорошо его разглядеть. Выражение его лица нельзя было назвать добрым, оно было суровым, жестоким и чувственным, а его крупные белые зубы, казавшиеся еще белее на фоне ярко-пунцовых губ, походили больше на клыки зверя, чем на зубы человека. Джонатан не спускал с него глаз, так что я боялась, как бы он этого не заметил. Я боялась, что он рассердится, ибо вид у него был отвратительный и злой. Я спросила Джонатана, почему он так взволнован. Джонатан, кажется, думал, что мне столько же известно, сколько и ему, и ответил:

– Ты знаешь, кто это?

– Нет, дорогой, – ответила я, – я его не знаю. Кто это?

Ответ его поразил меня, так как он, казалось, совершенно забыл, что разговаривает со мною, с Миной.

– Это он и есть!

Бедняжка! Его, как видно, что-то очень взволновало; я убеждена, что, не поддержи я его, он, наверное, упал бы. Он продолжал смотреть на этого господина, не спуская глаз; из магазина вышел какой-то господин с пакетом, передал его леди в коляске, и они оба тотчас же уехали. Мрачный господин не сводил с нее глаз; когда она уехала, он долго глядел ей вслед, затем нанял экипаж и поехал вслед за ними. Джонатан все время следил за ним и наконец сказал как бы про себя:

– Мне кажется, что это граф, но он как будто помолодел. Господи, если это правда! О боже! Боже мой! Если б я только знал! Если б я только знал!

Он был так встревожен, что я боялась его даже расспрашивать, стараясь не напоминать ему об этом. Я слегка потянула его за рукав, и он пошел со мной дальше. Мы немного прошлись, затем зашли в Грин-парк и посидели там. Был жаркий осенний день, так что приятно было отдохнуть в тени. Джонатан долго глядел в пространство, затем глаза его закрылись, и, опустив голову мне на плечо, он заснул. Я не тревожила его, ведь сон для него лучшее лекарство. Минут через двадцать он проснулся и ласково сказал мне:

– Что это, Мина, неужели я спал? О, прости, что я так груб. Зайдем куда-нибудь выпить чашку чаю.

Он, как видно, совершенно забыл о том мрачном господине, так же как и во время своей болезни он ничего не помнил о том, что случилось раньше. Мне не нравится такая забывчивость, это может плохо отразиться на его мозге. Я не стану его расспрашивать, опасаясь, что это принесет ему больше вреда, нежели пользы, но все-таки нужно будет узнать, что с ним приключилось во время путешествия. Боюсь, что настало время распечатать тот пакет и посмотреть, что там написано. О Джонатан, ты простишь меня, если я так поступлю, но я это делаю лишь для твоей же пользы!

Позднее.

Во всех отношениях печально возвращаться домой: дом опустел, нет там больше нашего друга; Джонатан все еще бледен и слаб после припадка, хотя тот и был лишь в очень легкой форме… А тут еще телеграмма от Ван Хелсинга; что бы это могло быть?

«Вам, наверное, грустно будет узнать, что м-с Вестенра умерла пять дней тому назад и что Люси умерла третьего дня. Сегодня хороним их обеих».

Какая масса горя в нескольких словах! Бедная м-с Вестенра! Бедная Люси! Их больше нет, и никогда больше не вернутся они к нам! Бедный Артур – утратил самое дорогое в жизни. Да поможет нам Господь пережить все эти горести!

Дневник д-ра Сьюарда

22 сентября.

Все кончено. Артур уехал в Ринг и взял с собой Квинси Морриса. Чудесный парень этот Квинси! В глубине души я уверен, что он переживал смерть Люси так же, как любой из нас, но вел он себя как какой-нибудь викинг. Если Америка сможет и дальше производить таких парней, она и вправду станет мировой силой. Ван Хелсинг отдыхает, так как ему предстоит длинная дорога. Сегодня вечером он едет в Амстердам; говорит, что завтра вечером он вернется, так как ему хочется кое-что сделать, то есть то, что только он один и может сделать. Он остановился у меня, так как, по его словам, у него дела в Лондоне, на которые придется потратить порядочно времени. Бедный старик! Боюсь, работа за последнее время и его лишила сил. Во время похорон было видно, как он себя сдерживает. Когда все закончилось, мы стояли рядом с Артуром, а он, бедный мальчик, твердил о какой-то операции и что его кровь перелита в жилы его Люси; я видел, как лицо Ван Хелсинга то бледнело, то краснело. Артур все повторял, что он чувствовал с тех пор, что они как бы и вправду женаты и что Люси – его жена перед Богом. Ни один из нас не заикнулся о другой операции, да и не заикнется… Артур и Квинси отправились вместе на станцию, и мы с Ван Хелсингом пошли туда же. Когда мы наконец остались вдвоем в вагоне, с Ван Хелсингом случилась настоящая истерика. Потом, в беседе со мной, он отрицал это и настаивал на том, что так проявился его юмор в тогдашних столь тяжелых обстоятельствах. Он смеялся до тех пор, пока не зарыдал, и я был вынужден опустить шторы, чтобы кто-нибудь не увидел нас и не подумал бы что-нибудь не так. Он рыдал, пока не начинал вновь смеяться, и смеялся, и плакал одновременно, совсем как женщина. Я пытался быть суровым с ним, как бываешь по обстоятельствам суров с женщиной, но это не помогло. Мужчины и женщины весьма отличаются друг от друга в проявлениях слабости или выдержки, при нервных кризах. Поэтому, когда его лицо вновь затвердело, я спросил его, чему он радуется и почему в такой момент. Ответ был типично в его духе – логичный, энергичный и чудесный. Он сказал: