Марьяна Романова - Старое кладбище

Я точно знал, что теперь буду делать.

Выходит, что пути другого у меня теперь и не было.

Случилось это в семидесятые.

Одна пожилая женщина шла вечером мимо кладбища – возвращалась с электрички в свое село, припозднилась немного. Путь ее через лес лежал – тропинка узкая, нет никого, теплый августовский вечер.

Вдруг слышит – то ли кот орет, то ли младенец плачет. Тихо, слабо, она даже остановилась и прислушалась – не померещилось ли? Но нет – плач то ненадолго затихал, то возобновлялся.

Женщина осторожно пошла на источник звука. У оградки немного замешкалась – плач определенно раздавался оттуда, с кладбища.

Смеркалось, небо стало густо-синим, пространство наполнилось ночными запахами летнего Севера – сырость, опадающая августовская листва.

Решившись, женщина отворила калитку и медленно пошла между могил, прислушиваясь. Плач был слабым, приглушенным, как будто плачущему человеку тряпок в рот напихали.

Наконец женщина нашла то место, откуда раздавался плач, – это была могила, и на кресте она увидела знакомое имя. Похоронена в ней была молодая девушка из ее же села, дочь соседей, Галя. Уже лет пять, наверное, прошло. Страшное горе – девушка во сне задохнулась. Не болела ничем, была хохотушка и красавица, и вот однажды утром мать подошла к ее кровати, а та остывшая уже лежит. Мать Гали до сих пор черная от горя ходит, изменилась очень. Нелюдимой стала, сменила сарафаны на коричневые старушечьи платья, постарела, взгляд ее, казалось, навечно в землю уткнулся – иногда даже не поздоровается, у колодца встретившись. Никто на нее, конечно, не обижался – сочувствовали.

Плач раздавался именно отсюда, его источником была Галина могила, однако ни младенца, ни кота женщина не обнаружила.

Могила у Гали была самая ухоженная на всем кладбище – ни сорнячка, ни веточки упавшей, только ровная горка земли, как будто бы ее не пять лет назад, а только что похоронили.

Разведя руками, женщина уже была готова уйти, а что тут поделаешь, иллюзия же, бред же, на солнце, может быть, перегрелась. Но вдруг ей показалось, что земля на могиле зашевелилась – как будто бы крупный крот ход наружу роет.

Подслеповато прищурившись, она подалась вперед и только тогда заметила, что верхний слой земли рыхлый – это была свежая горка, и женщина с ужасом осознала, что под этой землей находится живое существо, кто-то отнес его на могилу и заживо прикопал небрежно, совершенно не заботясь о том, что тело найдут после первого же сильного дождя.

«Что же это творится-то, господи!» Не заботясь о чистоте светлого платья, она рухнула на колени прямо на землю и руками начала разгребать горку. Работать долго не пришлось – она увидела младенца, крошечного мальчика, от силы двух дней от роду, голого. Он был перепачкан в земле и какой-то слизи, на его щеке сидела улитка, и у него уже не оставалось сил звать на помощь – он только хрипел. Видимо, его закопали всего несколько часов назад – иначе бы не выжил, такой маленький. Его лицо было отечным, глаза заплыли и опухли.

Женщина завернула младенца в свою кофту и, прижав к груди сверток, поспешила домой.

Жила она совсем одна – муж уехал на заработки в Архангельск, а спустя полгода от него пришло письмо – конвертик с деньгами, подписанный лаконично: «Прости». Дети выросли и выпорхнули, создав свои семьи.

Женщина не знала, что делать. Ближайший телефон находился в соседнем селе, идти до которого больше часу. Соседей будить – только панику сеять. Пригревшись у ее груди, младенец уснул – он был слишком слабым даже для того, чтобы требовать пищу. Женщина взяла немного свежего козьего молока, развела теплой водой, нашла пипетку какую-то – она вовсе не была уверена, что это правильно, – и поднесла ко рту спящего младенца. Тот смешно наморщил нос, его губы зашевелились, белые капли одна за другой исчезали в его рту – половину стакана так выпил перед тем, как отвернуться. Спать его женщина рядом с собою положила, влажной тряпицей обтерев тельце от глины и вместо пеленки приспособив кухонное полотенце. Она давно отвыкла от ощущения младенчика рядом, от особенного детского запаха, щенячьего тепла, безмятежного дыхания, которое молоком и сахаром пахнет. С удивлением она поняла, что на старости лет в ней пробуждается какая-то древняя сила, больше относящаяся к инстинкту, чем к разуму – каждые четверть часа просыпалась, проверяя, как он там, поправляя на нем одеяльце, поглаживала пальцами его нежные влажные волосы. На рассвете младенец заворочался, закряхтел, из его расправляющихся легких извергся неуверенный хриплый плач. Женщина снова его молоком покормила. А когда солнце утвердилось над горизонтом, она уже начала сомневаться – стоит ли вообще говорить кому-то о находке? Какая участь ждет этого малыша – Дом малютки с его адскими реалиями? А так она могла бы выходить деточку, любить, растить, наслаждаться его присутствием и той свежестью расправляющей крылья жизни, которую привносит в любой дом появление ребенка. Жила в серости, привыкла уже к ней – и вдруг такая чистая радость. С другой стороны – сложно это, как же ему жить без документов, как же от соседей скрыть?

Да еще и соседка, мать той самой Галины, на могиле которой обнаружился малыш, в полдень постучала к ней в окно и, прищурившись, спросила: «Михална, из твоего дома ночью как будто бы детский плач слышен был?» Женщина ответила, пожалуй, с той суетливостью, которая всегда выдает лжецов: «Откуда в моем доме плач детский? Скажешь тоже! Показалось тебе, Тамара, ступай ты уже!»

Так прошло несколько дней. Каждый вечер женщина говорила себе: вот еще чуть-чуть, еще денечек, и я позвоню куда надо, всё устрою. Может быть, и опеку получится оформить. Но наступало очередное утро, она видела малыша, и сердце ее противилось здравому смыслу. Она не могла себе даже представить, что можно передать чужим рукам вот это слабое, доверившееся ей существо. Чтобы равнодушная грубая медсестра завернула его в жесткую простыню с больничным клеймом, заткнула ему рот пустышкой и раздражалась бы на каждый его плач.

Женщина почти перестала дом покидать – ставни даже закрыла, а соседям сказалась больной. Она сама понимала, что всё это похоже на сумасшествие, но ее личность словно раздвоилась, и одна часть с ужасом наблюдала за тем, что творит другая.

И вот утром на пятый день случилось нечто, после чего стало ясно: говорить кому-то о ребенке ни в коем случае нельзя.

Малыш наконец открыл глаза, они ранее были слипшимися от гноя, который женщина пыталась вычищать влажной тряпочкой, но ничего не помогало.