Наш двор - Дарья Леонидовна Бобылёва
Так или иначе, Сырко-муж, располагая как пенсионер большим количеством свободного времени, целыми днями покрикивал на особо шумные детские компании из окна, выражений особо не выбирая. Его супруга пыталась воздействовать на юных варваров морально, походя к ним и объясняя, что нельзя ломать ветки, нельзя кидаться песком, нельзя драться, нельзя громко вопить, нельзя гонять голубей, нельзя бросать мяч, нельзя лазать по деревьям… Дети из нашего двора очень боялись супругов и, разумеется, подозревали в них маньяков.
К их соседу Рему Наумовичу относились совсем по-другому. Рем Наумович тоже был человеком пожилым, инженером на пенсии, но сохранил гибкость ума, почти юношеский энтузиазм и, что самое главное, страсть ко всяческому изобретательству и рационализаторству. Он постоянно писал в газеты и журналы, в рубрики «Маленькие хитрости» и «Домашний мастер», а если его советы публиковали — вырезал их и бережно хранил в особой папке. К примеру, для безопасного хождения по льду Рем Наумович придумал приклеивать к подошвам сапог наждачную бумагу. Мух и комаров инженер советовал истреблять бадминтонной ракеткой, обмотанной липкой лентой, — это было гораздо эффективнее, чем караулить каждое залетевшее в дом насекомое с мухобойкой или ждать, пока они сами сядут на ленту. А рачительным хозяйкам рекомендовал положить почти пустой тюбик с кремом или зубной пастой на доску и с усилием прокатить по нему от нижней части к крышечке чем-нибудь цилиндрической формы — например, батарейкой, — чтобы сберечь и легко выдавить оставшуюся порцию ценного вещества. Для любимого кота Барсика Рем Наумович соорудил лесенку в одну доску от земли до своей форточки, а форточку оборудовал вращающейся дверцей, которую зимой можно было с легкостью заменить особой заслонкой, чтобы избежать потери тепла. Детей изобретатель обучал удивительным фокусам вроде того, как протолкнуть в бутылку яйцо, и почитался колдуном, но добрым.
Одно время кое-кто в нашем дворе был уверен, что Рем Наумович сойдется с другой обитательницей коммуналки на первом этаже, легчайшей старушкой Владленой Яковлевной. Уж очень хороша была Владлена Яковлевна с ее безупречной осанкой, всегда уложенной волосок к волоску прической и мечтательным, юным взглядом. И Рем Наумович с ней был неизменно галантен, чинил в ее комнате шкафчики, вкручивал лампочки и устроил на карнизе для штор веревочный механизм, чтобы их можно было открывать и закрывать, дергая за шнурок. Даже имена у Рема Наумовича и Владлены Яковлевны удачно сочетались, и она в честь Ленина была названа, и Рем расшифровывалось как «революция мировая». И что самое главное, так у них было бы целых две комнаты, это же почти настоящая отдельная квартира… Но что-то не заладилось — может, Владлена Яковлевна посчитала дело слишком хлопотным, может, они и вовсе не собирались выходить за рамки простых любезностей, а дворовые свахи-любительницы сами все за них придумали.
Две комнаты, то есть почти настоящую отдельную квартиру, занимали другие жильцы коммуналки, семья Кузиных. Правда, им все равно было там тесновато впятером. У Кузиных было трое сыновей, удивительно между собой похожих, чернявых, губастых, с лицами довольно нахальными или, как говорили у нас во дворе, «протокольными». Но в целом братья были вполне безобидными пацанами, и в детскую комнату милиции попадали не чаще остальных несовершеннолетних обитателей барака. Все, за исключением разве что родителей, постоянно путали их и называли собирательно: Артем. Братья Кузины давно к этому привыкли и откликались, хотя Артемом был, понятное дело, только один из них, средний. Кстати, именно он подговорил остальных ребят из барака проучить Люсю Волкову из дома с аркой, решив, что это она разорила их тайник за вынимающимся кирпичом. Но от Люси быстро отстали после того, как ее папа побеседовал с ними по-человечески.
Еще одна комната, у самого туалета, уже много лет была заколочена. Там провалился пол, да и размерами комнатушка была не больше кладовки, поэтому претендовали на нее только Кузины, и то безо всякого энтузиазма — изредка писали в ЖЭК, где от них вяло отмахивались. А когда-то, еще до того, как плесень окончательно съела доски, там жили старик и его внучка. Уже никто не помнил, как звали того старика, но рассказывали, что вида он был необыкновенного, как на дореволюционных фотографиях, и даже носил бакенбарды. По слухам, он был не то бывшим генералом, не то академиком, много лет отсидевшим в лагерях. Сам старик ничего о себе не рассказывал, жил тихо и умер тоже тихо, в любимом кресле с резными подлокотниками, которое занимало едва ли не половину комнаты. Внучка проснулась утром и увидела, что он сидит в своем кресле с почерневшим лицом и вывалившимся языком. А через неделю после похорон соседи услышали из комнаты жуткие хрипы, вбежали туда и увидели, как внучка бьется в том самом кресле, хватаясь руками за горло. Ее подняли, уложили на кровать, и она сразу затихла, а на шее у нее проступили темные кровоподтеки. После чаю с водкой и компрессов внучка шепотом рассказала, что впервые со смерти деда села в его кресло — и увидела его самого, уже изрядно подгнившего. Он молча ухватил ее за горло костяными пальцами и начал душить, а в его пустых глазницах тлели зеленоватые огоньки… Кресло в тот же день выбросили, засунули подальше в темную щель между бараком и жэковским особняком, а внучка вскоре уехала, никому не сказав новый адрес. Кресло долго гнило среди битого кирпича и сныти, самые отчаянные смельчаки из дворовых детей садились в него на спор, но мертвеца больше никто не видел.
А напротив заколоченной комнаты, через стенку от Владлены Яковлевны, жила сдобная и одинокая дама Лариса с дочерью, тоже сдобной и одинокой. Обе работали в местной булочной, что очень им шло, и пользовались популярностью. Супруги Сырко и Кузины-старшие с возмущением говорили, что к Ларисе постоянно шастают какие-то мужики, а это все-таки квартира, где живут приличные люди, а не проходной двор или того хуже. Владлена Яковлевна защищала Ларису — она, мол, женщина хорошая, работящая, да и в возрасте уже, не стала бы
