Наш двор - Дарья Леонидовна Бобылёва
— Мать ее отправила, — ответила Досифея.
— Мать в могиле лежит! А была бы жива — сама бы пошла!
— Авигея пошла бы! — поддакнула вдруг Алфея и сама перепугалась, закрыла рот рукой.
Матея выдохнула и сказала уже тише:
— Не быть тебе главной, в подметки ты ей не годишься.
Старшая гадалка молча вышла в прихожую, открыла входную дверь и указала бунтовщицам на темную лестничную клетку. Там кто-то опять вывернул лампочку. Алфея расплакалась, а Матея долго стояла молча, кусала губы и смотрела на открытую дверь. Брови у нее чуть нависали над глубоко посаженными глазами, и взгляд был тяжелый, пронзительный.
Потом все вроде успокоились и разошлись по комнатам. Алфея даже бегала перед сном просить у Досифеи прощения.
А когда встали наутро — Матеи в квартире не было. И Пелагеиной маленькой дочери — тоже. Матея почти ничего из своих вещей не взяла, все модные платья и юбки оставила, а вот пеленки-распашонки с бутылочками вымела подчистую. Гадалки охали и суетились, всю квартиру перевернули вверх дном, будто беглянка могла прятаться где-нибудь за креслом или ширмой. А Досифея сидела за кухонным столом неподвижно, как громом пораженная.
Побег Матеи потом обсуждал весь двор — что, мол, сама-то в возрасте, а бездетная, как видно, бесплодная, вот младенца и выкрала, материнский инстинкт взыграл, это не шутки, умом, наверное, тронулась. Досифея не показывалась во дворе неделю, а когда наконец появилась, вид у нее был такой, будто она только-только начала приходить в себя после тяжелой болезни. Ей советовали писать заявление в милицию, но она отмалчивалась, и в милицию так и не пошла.
А у детей из нашего двора появилась новая игра, в которую играли самые смелые, а лучшим днем для нее считалась пятница, тринадцатое. Вечером, после того как зайдет солнце, нужно было пойти в темную ванную комнату с карманным фонариком и запереть дверь. Подойти к зеркалу, вытянуть вперед левую руку и коснуться стекла, а в правой держать фонарик, положив палец на кнопку. И, глядя в темноту, трижды сказать:
— Полюшка-Поля, выйди на волю…
После третьего раза приложенная к зеркалу ладонь должна была почувствовать тепло, будто с той стороны тоже кто-то руку прижимает. И вот тогда следовало резко включить фонарик и ни в коем случае не позволять себе зажмуриться.
Некоторые утверждали, что если все сделать правильно, в зеркале появится бледная женщина с волосами, заплетенными в две косы. Она будет прижимать ладонь к стеклу и что-то говорить, но ни единого звука расслышать не получится.
Бытовые условия
То, что у нас во дворе называли бараком, на самом деле было странной формы кирпичным домом, построенным неизвестно когда. Время изъело кирпич, он покрылся желтоватым налетом и легко крошился. Его кусками дети расчерчивали асфальт во дворе для «классиков». Барак порос мхом, а на его крыше покачивалась тоненькая березка, нашедшая в одной из щелей достаточно земли для укоренения и жизни.
Внутри барака было несколько огромных коммунальных квартир с дощатыми полами, бесконечными коридорами и общими кухнями, где царил вечный чад и гвалт, а мокрое белье с протянутых тут же — а где еще? — веревок падало прямо в суп. На высоких потолках проступали пятна плесени, похожие на очертания неведомых зеленых континентов, полы проседали, штукатурка сыпалась со стен, в санузлах вечно что-то протекало и лопалось. Бытовые условия в бараке, по общему мнению, были совершенно невозможными для нормальной жизни.
Но каждый раз, когда речь заходила о сносе с расселением, в бараке поднимался ропот.
— Снесут-то они снесут, — говорили встревоженные жильцы. — А вот построят-то что?
— Ломать не строить, — соглашались другие. — Впендюрят на место барака многоэтажку, а нас — в Новые Черемушки.
Почему-то именно Новые Черемушки стали для обитателей нашего двора символом окраинного спального ада, бесконечно далекого, а оттого еще более ужасного.
Ропот ширился, жильцы уже обсуждали, как и куда подавать коллективную жалобу на незаконное выселение в Новые Черемушки, и обещали в случае чего «костьми лечь». А потом выяснялось, что никакого сноса с расселением в ближайшем будущем не планируется — то ли передумали, то ли сроки перенесли, то ли это вообще были одни только слухи, и барак останется на своем месте на веки вечные.
— Да тут же невозможные бытовые условия… — с некоторым облегчением вздыхали жильцы и разбредались обратно по своим сумрачным комнатам.
Барак, спрятавшийся за старинным особняком и гаражами, как будто сам стыдившийся своей внешности, был самым неприметным домом у нас во дворе. Многие из тех, кто вырос здесь и знал каждый тополь, каждую песочницу, помнили барак лишь как некое бурое пятно на дальнем плане. Формой этот неуклюжий дом напоминал треугольный кусок сыра «Российский», в котором иногда попадались таинственные пластмассовые цифры, — эти цифры выковыривали и собирали, особой удачей считалась пятерка, сулившая отличные оценки… А вот цифру, стоявшую на кирпичном боку барака, мало кто помнил, и вдобавок она, как и все остальное, постоянно отваливалась.
Но однажды барак все-таки привлек к себе внимание. Более того — он прославился. И даже, говорят, вошел в позднейшие городские легенды — хотя, возможно, его перепутали с другой развалюхой, старым детским садом в соседнем квартале, где однажды воспитательница во время тихого часа повесила семерых детей, а потом повесилась сама.
Так вот, тот детский сад и наш барак — это совершенно разные здания.
Началось все в коммуналке на первом этаже, которая из-за всяких расположенных по соседству технических помещений была поменьше остальных. Жильцами она, правда, все равно была набита плотно, под завязку, но жили дружно. Многие обитатели более респектабельных домов считали, что барачные коммуналки населены сплошь деклассированными элементами, пьющими и нищими, вдобавок еще и наверняка отсидевшими — а кто еще согласится там ютиться. Особо трепетные мамочки даже запрещали детям играть рядом с бараком, но тщетно — там были лучшие места для пряток. Детские крики под окнами крайне раздражали пожилых супругов Сырко, живших в той самой коммуналке на первом этаже, в ближайшей к входной двери комнате. На табличке под дверным звонком значилось, что к Сырко нужно звонить один раз, поэтому все малолетние хулиганы, звонившие в дверь и убегавшие — просто так, из незамутненной детской вредности, — тоже, как правило, приходились на долю супругов и вынуждали кого-нибудь из них плестись к двери
