Аня Сокол - Шаг в темноту

— Ему уже все равно.

Пашка раскрыла книжку, перебрала несколько страниц и указала пальцем на один из рисунков. В круг вписали ромб, а в него — овал.

— Мой род, — сказала девушка.

Логично, рисунок напоминал змеиный глаз.

— Знак явиди? Явидей? Прости, — сказала я, видя, как она морщится от каждого предположения.

— Знак Нелюди, — пояснила она, — род нелюдей. Знаешь, сколько в нем подродов? Нет? Вот и я не в курсе. Явиди, фениксы, гарпии, саламандры, химеры, василиски, еще черт знает кто.

— Понимаешь инопись?

— Почти нет, — девушка перевернула несколько страниц, прежде чем с сомнением указать еще на один круг с большой печатной буквой «Е» в центре, — ведьмаки и ведьмы.

— Еще чьи-нибудь?

Она резковато тряхнула книгой и захлопнула ее, хотя до конца оставалось больше половины.

— Извини, но не сейчас, — она вернула том.

— Ты ведь не собираешься делать глупости? — спросила я, внимательно приглядываясь к девушке и прикидывая, не напроситься ли в гости с ночевкой.

— Если и так, как ты меня остановишь? — она нервно хихикнула и тут же стала серьезной. — Нет. Не собираюсь.

Я кивнула и пошла к выходу, а на пороге отважилась задать вопрос, который вертелся на языке с того момента, как она опознала знак своего рода в книжке.

— У тебя в подвале так же? Голые стены, камень, готика, знак на стене?

— Чушь не неси, — девушка нахмурилась. — К чему столько мороки? Камень класть, шлифовать, гравировать. А надумаешь переезжать, куда эту красоту? С собой тащить?

— Но ведь целитель… — я хотела напомнить про подвал в старом доме Константина, но сразу же поняла, что не стоило.

— Пока, — явидь вытолкнула меня на улицу и закрыла дверь.

Снегопад усилился. Крупные снежинки неторопливо пролетали в свете окон. Многие в нашей тили-мили-тряндии не спали. Из-за чехарды со временем каждый придерживался собственного режима дня. Те, кто когда-то был человеком, например, предпочитали бодрствовать при свете и спать в темноте.

У старосты светилось окно кабинета, и, пока я прикидывала, удобно ли заявиться к нему глубокой ночью, он сам вышел на крыльцо.

— Ты долго будешь здесь топтаться? — спросил старик, придерживая на плечах дубленку.

— Ээээ, — немного опешила я, — у вас нет словаря по инописи?

— Есть, — Семеныч прищурился и, заметив книгу, спросил, — что на ночь глядя переводить собралась?

Староста уже протянул руку, чтобы взять книжку целителя, как рядом раздался совершенно спокойный голос:

— Дай, — справа от меня появился хранитель и добавил, — пожалуйста.

Чему-чему, а его появлению удивляться не стоило, Ефим всегда приходил, когда хотел и куда хотел, внушало беспокойство отсутствие следов на свежевыпавшем снеге, но я даже нашла в себе силы улыбнуться и поблагодарить парня, пока старик ушел в дом за словарем. Ефим коснулся пальцами фуражки и склонил голову — жест заменяющий сотни слов.

— Еще у меня рука болит, — пожаловалась я не к месту.

Хранитель улыбнулся и поднял большой палец. Занятно, раньше такие мелочи, как потеря конечностей, его не волновали. Простой открытый взгляд молодого парня, чуть-чуть любопытства, чуть-чуть одобрения, иронии и огромная надежда — вот что я увидела в них. Он велел Семенычу дать мне книгу! Гадай теперь, почему.

— Вот, — старик сунул мне пухлый том в мягкой обложке, края страниц обтрепались и загибались в разные стороны, — самое полное издание. Специально в типографии заказывали. Можешь оставить себе.

— Спасибо.

— Иди спать, — попросил он и скрылся в доме.

Я обернулась. Хранителя на крыльце не было.

Что ж! Я взвесила книжки в руках. Предстояла бессонная ночь.

Разбудила меня бабка, вернувшаяся с после обеденного променада и громко хлопнувшая дверью. Это она так свои прогулки называла. Откуда химику, всю жизнь проработавшему на заводе синтетического каучука, известны такие слова, непонятно — разве что из любовных романов. Какой Булгаков, какие «Мастер и Маргарита», скорее уж, Беатрис Смол и Барбара Картленд, чьи томики с томными полуобнаженными красавцами на ярких обложках я нашла у Марьи Николаевны под подушкой, когда перестилала постель.

На старушку распространялся карантин: всем новым жителям запрещалось покидать стежку целый год, по внутреннему кругу, так что она гуляла по селу. Я знала, что в целях безопасности надо запереть ее в комнате, поставить забор и запретить выходить за территорию. Но тогда чем бы мой дом отличался от центра? Отдельной каморкой два на два? Отпуская ее в первый раз, я едва не поседела и, конечно же, потащилась следом, в глубине души понимая, что посадить бабку на поводок — плохая идея, а быть круглые сутки рядом я не смогу. Может быть, я оказала нам обоим плохую услугу, забрав старушку из специализированного заведения. Может быть. Однако блеск глаз, улыбка и желание жить, проснувшееся в ней, говорили об обратном. Как бы теперь это желание реализовать по максимуму, чтобы никто ретивый, не перечеркнул одним ударом ее время.

Первый выход Марья Николаевна обставила торжественно, в стиле «на людей посмотреть — себя показать». Алый плащ, черный в розовый горох зонт, башмаки а-ля фрекен бок, облако белоснежных курчавых волос в художественном беспорядке, белые перчатки, на маленьком сморщенном личике помада в тон плащу, духи «Красная Москва», театральная сумочка через плечо. Мэри Поппинс местного разлива шестьдесят лет спустя. И великая воительница Ольга с ножом на поясе в десяти шагах позади. Мы произвели фурор. Местные при виде этого великолепия либо впадали в ступор, любо плевали через левое плечо, если б могли, думаю и перекрестились бы. Бабка в ответ радостно растягивала губы, демонстрируя белизну зубных протезов.

Мне, помню, в качестве приветствия подарили отрубленную человеческую голову на шесте, по аналогии с домашними пирогами на новоселье. Срок годности подарка истек еще на прошлой неделе, хотя мухи со мной были не согласны. От старухи же предпочитали держаться подальше, так как она не только выглядела оригинально, а, как пояснил мне позже Семеныч, отличалась нестандартностью мышления. Полной нестандартностью. Меня они читали, то есть чувствовали эмоции, отличали ложь от правды. Друг друга тоже в меру умения и желания подложить свинью ближнему. А вот мою старуху не могли, от того и предпочитали держаться подальше, раз уж убрать это старое мясо не позволял охранный знак.

Забавная картина, когда вурдалак или оборотень дико улыбаясь бабке издалека, заранее переходит на другую сторону улицы, боясь заразиться бешенством, не иначе. Марья Николаевна кивала в ответ и продолжала гулять, пугая немногочисленных детей и животных. Лично видела, как подрастающему мороку мать, указав на старушку, предостерегающе сказала: «Осторожно, юродивая», — нечисть всегда таких побаивалась, люди их еще называли блаженными, близкими к богу.