Запах (сборник) - Женевский Владислав
Теперь и ее тоже не стало – точнее, следы затерялись где-то в городской гари, среди серых многоэтажек и всего того, о чем теперь думать не хотелось, потому что небо растеклось ровной масляной синевой, вокруг благоухали тысячи тысяч цветов, а по его руке ползла медовая муха, почти что пчела, и рядом дремал Туфель, и все было хорошо.
Не укусила. Только что подбиралась к запястью, дразнила нервы – и вдруг пропала, растворилась в июльском зное. Упорхнула в свою таинственную страну, где даже мухи прекрасны.
Андрей от души потянулся, зевнул и сел. Вообще-то с погодой им сегодня повезло – предыдущую неделю лило не переставая, пространство между горами затягивало толстой пленкой туч, и все двуногое, голокожее, теплолюбивое не показывалось из жилищ. С двускатных козырьков над воротами низвергались настоящие водопады, хоть снимай для Голливуда. Призрак сотовой связи, изредка навещавший долину, исчезал окончательно, а говорящие головы на единственном телеканале начинали запинаться и зыбко подергиваться. Зато появлялись кровопийцы: стоило дождю хоть немного приутихнуть, и пространство электрическими ниточками пронизывал их писк. Он доносился отовсюду сразу, как будто гудели сами бревна. И даже если с головой забраться под одеяло и подоткнуть все углы, какая-нибудь пронырливая тварь все равно находила дорогу к кормушке. Дым от курящихся спиралек их не брал, зато вызывал у Андрея приступы затяжного кашля, от которых еще приходилось отвлекаться, чтобы хлопнуть себя тут или там и, само собой, промахнуться. Странное дело, при бабушке таких нашествий как будто не было – то ли щелей в полу стало больше, то ли климат испортился, то ли дети таких пустяков просто не замечают. Он пробовал гулять под дождем, но через двадцать-тридцать шагов от порога все предприятие сводилось к выбору, на чем поскользнуться в следующую секунду – на траве, грязи или камне, да и ноги мерзли нещадно. В итоге оставалось лишь сидеть в четырех стенах и ворчать вместе с Туфелем, у которого особенно страдали уши и нос. Выходили только по особым делам, большим и малым.
Поэтому тем утром, обнаружив за окном едва припорошенную облачками лазурь, он не терял времени даром – наскоро перекусил и оделся, закинул в рюкзак ножницы, бутылку воды, сухие хлебцы и пару пакетов, отключил счетчик, запер дверь и бросился в лето, как в стог сена. Сырые дни оставили по себе духоту и сизое марево, но понемногу вступало в права и сорвавшее все графики пекло. Огибая лужи всех возможных форм и размеров, Андрей пробрался за восточную околицу, обогнул длинную плантацию крапивы и дальше зашагал через сосняк. Земля сохла на глазах. Где-то справа невидимой лентой бежала Медянка, глухо шурша на перекатах. Еще несколько поворотов едва намеченной грунтовки, длинная просека, березовая роща – и перед ним раскинулась Никиткина Поляна, широкое пестрое полотно, протянутое между бастионами леса. Пока хозяин состригал обильно разросшуюся душицу (бабка уважительно называла ее «матрешкой») и складывал пахучие стебли в розовый пакет, Туфель с радостным лаем гонялся за зверюшками, которых в мире людей даже, наверное, не существовало. Когда небесные лучи перестали ласкать кожу и переключились на режим выпечки, оба отступили под сень ближайшего дуба. В тени было покойно, прохладно и – хвала всем уральским богам и божатам – никаких комаров. Под шелест листьев, монотонное дыхание трав и шум недалеких порогов человек и собака заснули.
Пошарив перед собой, он нащупал очки, надел их и взглянул на небо. Синева все же оказалась с изъянцем – тут и там облака уже вырождались в клочки серой ваты, а за дальним хребтом что-то подозрительно посверкивало. Дождливая хмарь набралась на дальних равнинах сил и волоклась теперь обратно, чтобы завершить начатое – досыта напоить реку, затопить помидоры на деревенских грядках и погубить Андрею отпуск. Золотая муха обманула – они всегда обманывают, даже если не кусают. Все-таки кровососы честней: им по крайней мере не свойственно притворяться и выдавать себя за гостей из сказочных миров.
Он поскорей сгреб покрывало в рюкзак, подхватил пакет с душицей и напрямую, через гудящее разнотравье, зашагал к высокому стогу, на который всегда ориентировался в таких вылазках. Потом вдруг встал, оглянулся. Туфель, семенящий впереди, озадаченно повернул голову.
– А не пройти ли нам по той стороне, дружок? Там вроде бы тропинка до самой плотины. Мы по ней с бабой Катей за черникой ходили. Так быстрее будет.
Туфель неуверенно заскулил и быстро-быстро завилял хвостом.
– Ну да, тебе-то легко говорить – у тебя вон какая шкура. А я в одной футболке. И так уже шмыгаю третий день. Да, знаю, сам дурак. Но человеку свойственно надеяться. И ошибаться. И вообще, не тебе меня жизни учить, морда блохастая. Идем через брод. Потом еще благодарить будешь.
И торопливо, чтобы по малодушию не передумать, он двинулся в сторону Медянки, под уклон. Слева тянулась скальная гряда, постепенно забирая к небу, поверх нее сплошным частоколом шли сосны. Под ними всегда господствовал полумрак, но сейчас видно было на два-три ствола в глубину, не дальше. С каждой минутой холодало, притаившаяся было влага возвращалась в воздух. Вся луговая мелочь, наоборот, пряталась по укрытиям, и по поляне растекалась напряженная тишина, как будто кто-то плавно убавлял громкость на приемнике. Но через некоторое время донеслось сердитое шипение никогда не устающей, безразличной ко всему реки, и дорога уперлась в почерневший клин земли, усеянный кострищами. Темные верхушки сосен все чаще вспыхивали изнутри бледным светом, и Андрей ускорил шаг. По правую руку, за грядой камышей, коротенький каменистый склон спускался к воде. Плоские валуны, из которых кто-то когда-то соорудил брод, едва выступали из потока: после сегодняшнего дождя их не станет вовсе. Рев порогов заглушал все прочие звуки, комья желтоватой пены бесконечно перетекали друг в друга. Андрей с сомнением посмотрел на пакет, на Туфеля и на свои не старые еще кроссовки, потом со вздохом взял пса на руки и, опасливо поглядывая себе под ноги, начал переправу.
Он почти дошел. До берега оставалось метра два. Но тут у него за спиной полыхнуло на полнеба, Туфель с воем дернулся и упал в реку. Какое-то мгновение Андрей балансировал на пятке, затем плюхнулся следом и тотчас вспомнил, что холод тоже может обжигать. Глубина была плевая, но он несколько секунд пробарахтался в панике, словно забыв, где у него ноги и для чего они нужны. Вынырнув наконец, вслепую рванулся к берегу, спотыкаясь и снова падая, набивая синяки, лишь бы не было так холодно, холодно, холодно. А ноги у него все-таки остались – откуда иначе дубасило такой болью? В глазах взрывались звезды, дыхание отсекло как ножом.
Когда сознание прилило обратно, он обнаружил, что валяется на гальке и бешено растирает голые ступни, точно пытаясь высечь огонь. Понемногу заледенелая плоть начала отходить, и в голове заворочались вопросы, которые требовали немедленных ответов. Сначала очки. Рукам тоже не поздоровилось, пальцы стали совершенно деревянные, ими кто-то неумело управлял по спутниковой связи. Галька, галька, сучок, ракушка, галька. Вот. Дужка.
Действительность тошнотворно раздвоилась: слева – равнодушная серая вода, пена, камни. Справа – мелкая сетка, через которую проникал только тусклый свет. И молнии, уже близко. Разбил. Замечательно.
Что еще? У кромки воды – носки, две безобразные черные тряпки. За кромкой, наполовину в реке, – кроссовка. Одна. Тоже левая. Чуть ниже по течению, у какой-то коряги, – розовый пакет, из которого с укором выглядывает попусту загубленная матрешка. Один лишь рюкзак там же, где и был, на спине. Кажется, прямо под лопаткой – ножницы.
И Туфель хнычет под боком – не собака, а скелет: мокрый, дрожащий и такой несчастный на вид, что даже не смешно.
Спасибо, сходил за хлебушком.
С того берега размашисто сверкнуло, напомнив, что назад дороги нет. Как будто он сунулся бы еще раз на этот чертов брод. Надо идти и хоть как-то компенсировать собственную глупость. Например, не вымокнув еще раз.
