Роман Лерони - Багряный лес

Она опустилась на колени и застыла, слушая дыхание мужа. Было очень важно, чтобы он спал. Очень. Асуки дышал ровно и глубоко, как делают это люди во сне. Иногда, очень редко, его дыхание становилось частым и прерывистым, но это вместе с дыханием тело оставляли духи войны, которые не выносили домашнего уюта и покоя. Она распустила пояс кимоно, распахнула полы, жадно впитывая обнаженным телом прохладу утреннего воздуха. На ее шее была тонкая тесьма, удерживающая небольшой флакон между грудей, чтобы пряное масло набралось тепла тела и не раздражало кожу спящего холодом. Она сняла крышечку, откинула одеяло с ног мужа, налила из флакона на ладонь масла, и стала нежно втирать его в мягкую кожу, чувствуя, как под ее рукой быстро наливается силой то, от чего она собиралась взять в себя силу рождения. От волнения и желания она закрыла глаза и глубоко задышала, словно в больном жару, напрягая всю свою слабую женскую волю, чтобы выдержать и закончить весь обряд как положено. Когда она чувствовала, что под рукой становится сухо, тогда вновь наливала масла, повторяя так до тех пор, пока фарфоровый пузырек не оказался пуст. Закончив, Она встала, стянула с себя кимоно, аккуратно его сложила, достала ножницы, которыми надрезала в нескольких местах платье, разрезала на две части пояс, одну часть которого положила на лоб спящему мужу, а вторую с платьем забрала с собой и обнаженная вышла во двор.

Размытая розовая акварель рассвета только-только набиралась яркости, пока растекаясь сонной краской на голубеющем горизонте. Она подошла к небольшому деревцу сакуры, которое два года нежно растила, внимательно ухаживая, жалея, что Асуки не получил долгожданного отпуска весной, когда еще молодое неокрепшее деревце рано для своего возраста тонуло в густых розовых кружевах цвета. Если бы можно было тогда совершить обряд Рождения, сын бы родился сильным и долголетним, а дочь — счастливой красавицей. Сейчас на деревце было всего несколько ягод, уже спелых и очень крупных. Это тоже было хорошим предзнаменованием. В этом случае мальчик должен стать умным и мудрым, а девочка — хозяйственной, сильной и многодетной. Мать Оны в свое время также совершила обряд в пору зрелости сакуры. Дочь стала женщиной, которая всем сердцем была влюблена в свой дом, берегла его и ухаживала, как за живым существом. В специальном ящике у Оны хранились еще шесть нарядов Рождения — мечта иметь шестерых детей. Многодетность в Японии была редкостью, но молодая женщина знала, что Охо будет к ней внимательным и милостивым. За всю свою небольшую жизнь она ни разу не обидела божество тем, что не относилась к нему с должным вниманием или делала ошибки при проведении обрядов. Ох, как она волновалась, когда впервые исполняла обряд над фарфоровым младенцем! Тогда ей было восемь лет. От волнения тряслись руки и дрожали зубы, но отец полностью обучил ее всему и несколько раз строго проверил, насколько она все правильно усвоила. Она все сделала как положено, только обмочила ножки от волнения. Отец, как мужчина, не имел права присутствовать — рядом была только мама, — но узнав о трагедии Оны, вдруг счастливо рассмеялся и сказал, что Охо настолько все понравилось, что божество решило, таким вот образом, взять с девочки первую жертву, и, что такое бывает, хотя и очень редко.

Охо сидел на специальной невысокой скамеечке под деревцем. Оне казалось, что сквозь тонкий разрез за ней следят внимательные глаза. Значит, следовало отнестись к предстоящему обряду с особой тщательностью. Охо был добрым и щедрым, но очень ревнивым к способам служения его чести.

Божество представляло собой старика с лысой головой, на которой был выведен витиеватый и красивый иероглиф Тайной Мысли, принадлежащей всем божествам; лоб покатый, исчерченный мягкими волнами морщин; узкие, сильно раскосые глаза смотрели с добротой и улыбкой; широкая улыбка растекалась маслом по тонким губам, надувала розовые и сытые бугорки щек, смешно, по-детски, задирала нос, и собирала в ямочки пухлый подбородок; на полноватой фигуре был надет плотно запахнутый халат зеленого цвета, расписанный цветущими ветвями сакуры, чуть-чуть расходящийся на большом, выпирающем животе, в котором хранилась сила жизни; халат короткий, не закрывающий расставленные, немного согнутые ноги, розовые и пухленькие, все в перевязочках, как у младенца; между ног — огромного размера, свисающие с высокой (для Охо) скамеечки, гениталии; они были в спокойном состоянии, так как по преданию Охо раздал всю свою силу мужчинам, а женщин научил ею пользоваться; правая рука божества, такая же крохотная и пухленькая, как младенческая, держала цветущую ветвь, а левая — огромная и сильная, с черной когтистой кистью, сжимала длинный, упирающийся в землю посох, на верхнем конце которого висел маленький бронзовый колокольчик. Правой рукой, со щедростью ребенка, Охо одаривал, а левой, с жадностью злого и коварного демона, отбирал: отдавая жизнь, он мог и забрать ее; несдержанных в любовных связях мужей лишал своего дара, а не уважающую мужа жену наказывал более страшными карами.

Она положила перед фарфоровой фигуркой изрезанное кимоно Рождения, сделав это медленно и почтительно, с торжественным поклоном; взяла из-под скамейки у божества масло в хрустальном флаконе (флакон — один из прошлых подарков Асуки-сана, дорогие французские духи "Изабелл"), окропила им и омыла силу Охо, а остальное разлила по сложенной ткани кимоно. С вечера она приготовила сверток с дарами. Следовало перед обрядом возбудить жадность божества, что и делалось, когда на ночь перед ним оставляли подарки, которые станут его после полной церемонии — доведенный до умопомрачения близкой добычей, Охо был готов исполнить любые желания, разумеется, только те, которые были в его компетенции: например, он не мог сделать человека богатым, но с удовольствием наполнял сады и огороды плодами; не мог сделать так, чтобы рыбакам посчастливилось с уловом, но с радостью и готовностью умножал число рыбы в косяках, и оставалось только грамотно организовать лов, чтобы вернуться домой с богатым уловом. Она развернула сверток и поднесла его к глазам Охо, чтобы он видел, что там для него приготовлено: три, разного цвета курительные палочки, подкопченные крабовые ножки, завернутые в тончайшую рисовую бумагу, три горсти отборного рассыпчатого риса, сваренного, каждая соответственно, в солоноватом рыбном рассоле, в лимонно-вишневом сиропе и меду, три жемчужины, капроновая американская лента, пакетик с ароматными контрабандными, как и все иностранное, сигаретами один капроновый чулок, нагрудные кружева немецкой работы, пачка итальянского печенья, кусочек янтаря с мушкой в середине, пачка грузинского чая (правда, только половина — Она не могла удержаться от искушения: аромат был настолько сильным, даже из запечатанной пачки, что кружил голову; потом пришлось заклеивать пачку — откуда Охо мог знать, сколько там чая было на самом деле, если он не знал, как и Она, где находятся горы Кавказа, и не мог знать ни грузинского, ни русского языка, чтобы узнать о массе упаковки; Она надеялась, что даже если Охо узнает о ее подлоге, то не будет в гневе — она и так отдает ему самое лучшее). Также в свертке лежали английские шоколадные конфеты и французские леденцы, от запаха которых рот сильно наполнялся слюной и кружилась голова, но тут женщина оказалась сильнее и не съела ни одной, лишь брала сладости с собой в постель, чтобы наслаждаться хотя бы идущим от них ароматом. Все завершала аккуратная стопочка нарезанных лоскутиков из разноцветной, странной, гладкой на ощупь, хрустящей в руках и прозрачной как стекло, ткани, которую Асуки называл "цел-ло-фа-ном"… был еще приемник с голосами и музыкой, но Оне очень не хотелось с ним расставаться, и она объясняла свою жадность тем, что Охо он совершенно не нужен, так как на небесах нет никого, кто бы мог его научить пользоваться этой техникой, когда она сама посвятила этому едва не целые сутки, приставая с нескончаемыми расспросами к мужу, но все равно мало в чем разобралась. И кроме этого, у Охо не было электричества, от которого работал этот говорящий прибор, и которого Она боялась, как смерти, после того, как однажды хотела посмотреть, как устроена розетка, но получила по своему любопытству и руке такой удар, что чувствовала себя разбитой и больной два дня.