El creador en su laberinto - Андрей Миллер
Увы, тщетно убеждал я капитана Кордову оказать помощь нунтурам. Не было моим соотечественникам дела до индейцев. И если тогда, волнуясь о судьбе любимой, я готов был проклинать Кордову за его непреклонность, то теперь, когда прошло много лет — я его понимаю. У колонии имелось много проблем, и всё, что делал капитан — это искренне заботился о своих людях. Ответственность за судьбы чужих была бы для него неподъёмной.
Единственное, чего добился я, и то далеко не сразу — так это дозволения привезти Титубу в Сан-Мигель. Я не был уверен, что она легко согласится на такое, но исполнился решимости убедить. Не виделось иного пути спасти её от грозящей опасности. А так уж вышло, что к тридцати годам не утратил я способности к сильным чувствам: потому не мыслил, как и зачем буду жить без неё, если случится что-то плохое.
Не жалел автор сих строк коня, когда ехал обратно солнечным октябрьским днём. И лучше бы прекрасное солнце Нового Света не освещало то, что застал я в деревне нунтуров.
Не желаю описывать зверства, которые совершило пришлое племя. А если бы желал — не найти в любом из языков, коими владею, подходящих слов для увиденного. Мне доводилось сталкиваться с жестокостью, доводилось видеть кровь и, в конце концов — сам я был врачом. Но нет описания тому, что совершило племя, название которого нельзя произносить. И нет оправдания.
Бессмысленны оказались мои попытки хотя бы отыскать тело любимой: здесь нельзя было понять, кто где. Не хватило бы моих сил предать земле каждого, кто был изуверски убит. Не нашлось бы в пампе довольно хвороста, чтобы сжечь то, что осталось от нунтуров. В бессильном отчаянии рыдал я посреди залитых кровью шатров, под чёрными крыльями падальщиков, и стрелял из аркебузы в солнце. Лишь одного я желал: умереть здесь, там же, где погибла прекраснейшая из женщин, которой возлюбленный не сумел помочь. Но Господь был глух к безумным молитвам и не даровал смерти мне, недостойному.
Я не помню, как вернулся в Сан-Мигель, и не знаю, как проходили там дни — да и счёт им утратил. Вино не приносило облегчения, сон не возвращал сил. В каждой тени видел я силуэт Титубы, звёзды казались её глазами, ветер шептал её голосом. Я мечтал лишиться рассудка, поверить ветру и звёздам; но и в этой милости мне не оказали свыше, сулив одно — понимать, что её больше нет.
Как добрый христианин, я не смел убить себя. Теплилась последняя надежда: может, хотя бы Чистилище было уготовано Титубе, не принявшей при жизни креста и истинного Бога. А значит, мне не встретить её в Аду. Оставалось лишь поступить так, как обязан истинный кабальеро в подобной ситуации.
Однажды утром я накормил и напоил коня. Облачился в кирасу, покрыл голову шлемом, взял с собою отцовскую эспаду, две аркебузы, много пуль с порохом, еду и воду на дорогу в один конец. И выехал из ворот Сан-Мигеля с единственной целью: умереть в пампе, прежде убив столько врагов, сколько сумею. Я догадывался, где искать людей, погубивших нунтуров. Я даже не боялся, если вдруг это окажутся не люди.
«Кроа». Такое слово было написано кровью на деревянном тотеме нунтуров, и я запомнил его. Такое имя Рауль Морено дал своему врагу, раз уж истинного индейцы называть не смели.
***
Одинокий всадник нагнал меня на излёте первого дня пути, а я даже не обернулся. Это капитан послал кого-то убеждать меня повернуть назад, забыть о долге? Если так, то напрасно. Для этого мира я уже был мёртв. Но то оказался не посланник капитана.
— Стал-быть, ты едешь убивать индейцев?
Голос Иаго Карвассы я сразу узнал. В его чёрной бороде сверкала жуткая улыбка, а солнце сверкало на прекрасном доспехе. При себе имел он эспаду, круглый стальной щит, аркебузу и пистолеты.
Я ничего не ответил.
— Сам знаю, что затем и едешь. Слушай же меня, Рауль Морено: вдвоём сподручнее. А я, как ты знаешь, славно убиваю индейцев. Мне всё равно, которых. Хочешь наказать тех, кто погубил твою бабу? И я поучаствую! Скажи, сколько дашь за их скальпы?
— Сколько у меня есть.
— Хорошая цена.
И дальше мы поехали вместе.
По пути я больше молчал, а Иаго, напротив, постоянно говорил. Он много рассказывал об итальянских кампаниях и о том, как позднее воевал под началом Хулиана Ромеро. Вёл речи о шотландцах, в плену у которых провёл много времени. О диких обычаях людей, живущих кланами в горах Шотландии и говорящих на гэльском языке. О вещах странных, что заставили бы монаха перекреститься. Какие-то байки.
— А ты, Рауль, правда любил эту бабу? Ну, знаешь, так… по-настоящему?
Вновь не хотелось отвечать, но с кем ещё было поделиться?
— Любил. Более, чем любую другую.
— Завидую тебе, Рауль. Я никогда никого не любил. Вот в меня влюблялись, да только знаешь: война была дороже любых женщин. Время любви — лишь вассал времени битв. Мы живём не любовью, но волей и силой, и нет большей любви, чем любовь к Испании. Так мне Хулиан Ромеро говорил.
Странным казалось услышать подобное от каталонца: никогда они не питали особой любви к Испании. Я же этой благословенной страны, вернейшего оплота Господа и католической веры, никогда не видел. Тут уж мне, уроженцу вице-королевства Перу, было впору позавидовать Иаго.
Долгой вышла дорога. Мы ехали через пампу, видя сожжённые индейские деревни, видя птиц, клюющих обезображенные тела. Никогда и нигде не встречал я подобной жестокости. И всё более убеждался, что враги мои — никакие не люди, даже если выглядят так же. А окажись иначе — пусть у них хоть рога да копыта, но мы проверим, берёт ли пуля дьявольских созданий.
Кровь и смерть вели нас в логово людей, которых я истово желал убить. Иаго оказался прекрасно подготовлен к подобным походам: о различных тонкостях знал куда больше моего. Опыт и мастерство мрачного каталонца не раз пригодились в пути.
Постепенно моя изначальная неприязнь к Карвассе сглаживалась. Начинало даже казаться, будто он искренне желает помочь — а не просто рад возможности убивать краснокожих. Впрочем, и о дружбе говорить не находилось оснований.
Умирать, хотя бы слегка не развеявшись беседой, уныло. На одном
