Томас Трайон - Другой

— Почему?

— Потому что было ошибкой хотеть этого, — сказала она, голос ее вновь был спокоен. — Но сердце мое не выдержало — смотреть на тебя, сидящего у насоса, зная, на что ты смотришь там, в воде. Это разбило мне сердце, я не могла видеть тебя таким несчастным и думать, что моя любовь к тебе стала причиной твоего несчастья. Я думала, что со временем ты перерастешь это, понимаешь? Маленькие мальчики вырастают в больших мальчиков, и они оставляют в прошлом все детские фантазии, как только открывают для себя реальный мир.

— А я уже открыл реальный мир?

— О, douschka! — У нее перехватило дыхание, и, когда она заговорила, голос ее был низким и мрачным. — Да, детка, теперь я вижу. Твой мир поистине реален — для тебя. Только... — Она не смогла продолжать.

Он стоял без движения, ожидая, когда она закончит фразу, глаза расширены от ожидания. Никогда прежде не видел он ее плачущей, ни разу в жизни, и каким-то образом понимал, что переживает необычайно возвышенный момент — сейчас, здесь, на кукурузном поле. Она отвернулась, чтобы он не видел ее слез. Глядя вдаль на ровные ряды скирд кукурузы, она видела вместо них целое поле подсолнухов, но только не цветущих, а мертвых, поникших, их лица-цветы посерели и высохли, они не поднимаются к солнцу, а обращены вниз, к земле, на глазах обращаясь в прах.

И вдруг ей стало очень холодно.

— ... но я не думала, что это зайдет так далеко, — закончила она прерванную фразу. — А все из-за того, что я слишком любила тебя.

Он поймал ее взгляд.

— А теперь ты меня любишь?

— Конечно, я люблю тебя.

— Я твой любимый? — спросил он по-детски наивно, с ангельской улыбкой, и она улыбнулась в ответ.

— Да. Можно и так выразиться.

— Тогда почему нельзя, чтобы все было как прежде?

— Как прежде?

— Да. Ты, я и Холланд?

Холланд.

Она прижала его к себе. Долго-долго молчала, приводя мысли в порядок, потом заговорила снова. Она много думала, сказала она, о том, как умер его отец. В тот день в конце ноября, когда опускал корзины в яблочный погреб. Что он думает обо всем этом? О том, как его отец умер?

Откровенный и непоколебимый в своей прямоте, он сказал:

— Холланд стоял возле самой крышки люка. Я думаю, он толкнул ее. — Он сказал это так легко и искренне, что она не усомнилась. Ее подсознательная догадка была правильна: Холланд, настоящий Холланд, убил своего отца, сбросил на него крышку люка, разбил ему голову. Холланд был убийцей собственного отца. Это не плод воображения Нильса.

— Почему? — спросила она.

— Он ненавидел его.

— Ненавидел? Он сказал тебе об этом? Он говорил тебе?

— Нет — не словами. Но я знал.

— Как?

— Я думаю... думаю, это мое шестое или седьмое чувство.

Его шестое или седьмое чувство. Она крепко охватила его руками.

— Но ты не ответила на мой вопрос? — сказал он.

— Я не помню...

— Я спросил, почему мы не можем опять делать так, как делали прежде?

— О, мой дорогой! Нильс, ты должен выслушать меня. Внимательно. Ты можешь?

— Да.

— Ничто не может повториться в точности. Ничто и ни с кем. Мы все однажды доходим до какой-то точки в жизни, от которой уже не можем повернуть назад, мы должны идти дальше. Все зашло слишком далеко. Надо это остановить, понимаешь? Теперь это должно быть остановлено.

— Больше не будет игры?

— Нет. Больше игры не будет.

Она задрожала, когда он посмотрел на нее, казалось, он что-то читал у нее на лице, что-то, что напугало его. Что-то не связанное с тем, что Холланд убил папу, а связанное с ним, Нильсом.

— Ты собираешься отослать меня отсюда, — сказал он спокойно, разглядывая носки своих башмаков.

— Отослать? — повторила она, напуганная тем, что он прочел ее мысли. — Почему, зачем мне тебя отсылать, douschka? — С обреченной на неудачу попыткой отшутиться.

Но он игнорировал ответ, ушел от него, не стал больше говорить об этом, и она могла поклясться, что он знает, знает, о чем она думает, что его мозг уже срисовал картинку, которую она вообразила: странное здание из кирпича, красного и грязного, похожее на фабрику «Розовый камень», со стальными решетками и крепкими засовами, куда отправили бабушку Перри. Нет. Нет, не надо думать об этом. Она никогда не примирится с таким концом для своего любимого.

— Нет, детка, тебя никто не отошлет отсюда.

— Хорошо, — сказал он просто, сжав ей руку, и взгляд его стал чистым и доверчивым. Они шли по дорожке рядом, их ноги одновременно ступали по гравию. Она снова взялась за сердце. Она добилась частичного успеха — заставила его произнести слова: Холланд умер. Он признал это наконец. Холланд мертв. Если Холланд мертв, кто же тогда творил все эти ужасы? Может быть, ей удастся заставить его взглянуть фактам в лицо. Холланд умер, Нильс — жив. Это начало, во всяком случае — первый шаг. Она проследит за тем, чтобы последовали другие. Это то же самое, что учить ребенка ходить.

Ребенок... ребенок...

Бледная, чуть живая, она встала как вкопанная, лицом к нему, и задала еще один вопрос:

— Нильс, а где же ребенок?

— Ребенок?

— Да. Ребенок Торри.

— Ребенок Торри? — Его лицо снова покраснело.

— Я не знаю.

— Но ты должен знать, детка. Ты должен!

— Нет! Я не знаю!

— Тогда кто знает? — настаивала она.

Он ответил, не ответил, а выкрикнул:

— Холланд знает! Спроси Холланда!

Неожиданно на фоне его истошного крика она услышала голос, ясно и отчетливо произнесший: «Бойся бешеной собаки, которая подкрадывается ради собственного удовольствия, она укусит! И, укусив, будет кусать впредь».

И быстрее, чем ее рука ударила по детскому лицу, она произнесла эти слова вслух. "О", — прошептала она, более напуганная своим поступком, чем его словами. В ужасе глядела она на свою ладонь. Она не должна была этого делать, думала она, уходя, почти убегая прочь от него по дорожке. Это не он, это ужасное наваждение, этот труп, завладевший его телом. Он будет носить его в себе, покуда будет жив. Она понимает это теперь. Эта его вспышка, свидетелем которой она только что была, — ведь он так любил его и так не любил... Другой... это было почти то же, как если бы...

Она судорожно вздохнула, шагая впереди него, боясь на него оглянуться, и не подозревала при этом, как медленно исчезает красная отметина, след пощечины, с его щеки, и не догадывалась, с каким выражением он шагает следом, глядя плоскими пустыми глазами из-под нависших бровей в ее несгибаемую спину.

5

Обычно анекдотам в столовой во время обеда не было конца. Если подслушивать у дверей, можно было услышать, как мистер Пеннифезер рассказывает анекдот про спасательный жилет или другой, про еврея, гулявшего с папой римским: «Кто это там, рядом с Гинзоуггом?» — или мистер Фенстермахер начнет излагать «Minnehaha». Легко узнать, кто собрался в комнате, по манере смеяться: вот дядя Джордж, старающийся быть веселым; вот низкое, грудное громыхание доктора Брайнарда — будто грузовик заводят, и кончается все обратным выхлопом в карбюратор; высокое гнусавое хихиканье мистера Фенстермахера; мистер Фули, как приличествует его профессии, смеется редко. Сегодня вечером вряд ли кто-нибудь вообще смеялся. Говорили мало, подавленно; чувствовалось, что каждый мечтает побыстрее развязаться с этим обедом и удрать.