Марьяна Романова - Старое кладбище

Мертвые ведь со спины подходят обычно. Выбирают момент, когда ты один. Чаще это случается в сумерках, тишину они любят, да и сквозь усталость им проще к сознанию твоему пробраться. Сидишь ты за своим столом, уткнувшись в компьютер или книгу, за окном темнота, комнату только лампа настольная освещает. И вдруг чувство какое-то тяжелое, хотя вроде бы никаких на то причин нет. Ощущаешь чье-то присутствие, даже иногда дыхание будто бы слышишь чужое. Обернешься – нет никого. Но страх начинает подкрадываться, пропитывать каждую клеточку тела – как туман, который из леса выползает и мокрым облаком заволакивает поля. Тоскливо так становится, хочется взбодрить себя чем-то будничным и простым – смешную книгу перечитать, включить какой-нибудь глупый фильм. Только вот не помогает ничего – идиотские шутки героев кино, их яркая одежда и закадровая легкомысленная музыка – всё это как будто бы из другого измерения. Ты все равно чувствуешь, что за спиною ОНО, чему и определения подобрать невозможно. ОНО за твоей спиной, ОНО смотрит на тебя, ты спиной чувствуешь этот пристальный взгляд, ОНО наблюдает, изучает, иногда подходит совсем близко. Ты взрослый человек, считаешь себя адекватным, любишь научно-популярную литературу, оставляешь интерес ко всему потустороннему суеверным бабкам. Но вот же она – эта могильная тоска, глухая, вечная, она совсем рядом, она объективна.

Краем глаза замечаешь в зеркале мелькнувшую тень. Потом боишься по темному коридору в кухню пройти – глупо-то как. Как будто бы есть шанс кого-то встретить по пути. Кое-как засыпаешь – утром все кажется глупостью. Сам над собою смеешься – ну ведь как будто ребенок, темной комнаты испугался.

А потом снова наступает ночь, и снова спина мурашками покрывается – ОНО рядом, близко, ОНО реально. И самое страшное – ты совсем не понимаешь, зачем ОНО здесь, почему не обратится к тебе, почему не нападет, в конце концов, почему ОНО просто существует?

Так часто бывает у городских. Связь с природой давно утеряна, за солнышком не следишь – не можешь точно определить время без взгляда на часы. Просыпаешься кое-как, по будильнику, тела своего не слышишь, ешь что попало, всё какие-то полуфабрикаты и суррогаты, весь уже пропитан химией, запахов не различаешь. Городскому человеку для выживания ни к чему ни тонкое обоняние, ни чуткое тело. Но то, что называют «шестым чувством», – слабенькое, еле теплится в тебе – все-таки осталось и каждый раз предупреждает тебя об опасности, когда наступает ночь.

В конце концов, ты списываешь все на нервную работу и очередные неурядицы в личной жизни, записываешься на прием к психологу, тот рекомендует кучу лекарств. Таблетки немного глушат страх, но все-таки не до конца – даже сквозь мутную вату тяжелого фармакологического сна сокрытый мир иногда касается тебя ледяной своей рукою, и что толку, что ты теперь почти не ощущаешь его присутствия.

А я знаю, кто тебя тревожит. И знаю, что делать нужно, – только вот все равно не поверишь ты мне, скажешь, что я просто деревенский неуч, возомнивший о себе мальчишка с фантазией.

Мне знакомы те, кто тебя тревожит. Мы таких называем – шатуны.

Мертвецы, которые застряли в бардо – кто-то из них смерти своей неожиданной испугался и уцепился остатками сознания за мир живых, кто-то и при жизни был настолько эмоционально туп, что не нашел в себе сил продолжить естественный, природой самой уготованный путь. Остался на пересадочной станции, а поезд уже давно отбыл, и его удаляющиеся огни сокрыл густой туман.

У них уже давно нет ни памяти, ни привязанности к прошлому, ничего, кроме растерянности и тоски, они похожи на радугу, которая вот-вот развеется, но от исчезновения из мира смерти готовы уклоняться с такой же яростью, с какой цеплялись за иллюзию жизни в те времена, когда у них еще был шанс. Для того чтобы продолжить это серое существование, им нужно питаться – и твое тепло, твой страх, твое внимание – это то, что помогает им быть на плаву. Открой им сердце, и они с готовностью поплывут к тебе, прицепятся к тебе, как древесный паразитирующий нарост, пока не вымотают окончательно.

Шатуны часто привязываются к людям с тонкой психикой, особенно к тем, кто мучается апатичной бессонницей. Привык просиживать часами над книгой в состоянии между сном и бодрствованием. Сначала присутствие их бывает почти неощутимым – они мягко подкрадываются и как будто бы пробуют тебя на вкус, но если ты позволяешь им пойти дальше, становятся все более требовательными, пьют твои силы. А ты в это время ищешь проблему в плоскости материи – пьешь антидепрессанты и свежевыжатые соки, ходишь в спортзал и удивляешься, почему у тебя с каждым днем силы тают? А надо всего лишь шатуна прогнать – и постепенно выкарабкаешься.

Ольге было уже за тридцать, но она относилась к тем редким из живых, кого время как будто бы недолюбливает, не замечает и не оставляет своих поцелуев. Всё, что было ею прожито, никак не отразилось ни на ее наружности, ни на походке, ни на той общей легкости, которую она сообщала миру одним своим появлением. В сумерках ей можно было дать и тринадцать лет – маленькая, хрупкая, без единой морщинки на бледном лице.

Красивой она не была, но в ней было что-то от аристократок той эпохи, когда культом вынужденно стали вырожденческие черты. Высокий круглый лоб, покатые плечи, бесформенные тощие ноги и рахитичный животик, обрисованный простым ситцевым платьем. Тонкие рыжие завитки у лица, волосы волной уходят за плечи, на длинном носу веснушки, веки синеватые, как у человека, которому хронически не хватает сна. И тихий шелестящий голос, и болезненная бледность, и выпирающие птичьи косточки на плечах.

Если мне вообще мог понравиться кто-то из земных женщин, то только такая, как она.

Работа с мертвым миром меняет восприятие – меня очаровывали бестелесность и потусторонняя слабость. Мне казались красивыми только люди, которые выглядели так, словно они живут на лодочной станции у Стикса, и за ними вот-вот прибудет Харон.

Меня привлекала печать смерти, а сочная кипучая жизнь, напротив, отталкивала – до брезгливого отвращения. Мне казались уродливыми и полнокровный румянец, и сытая стать тех, кто ошибочно считает, что мир им принадлежит. И даже хороший аппетит. Вот чьи-то крепкие белые зубы вгрызаются в яблоко, летят крошечные капельки сока, в глазах на мгновение появляется тень блаженства – это сладость расходится по языку, а челюсти пережевывают сочащуюся мякоть. А меня корежит, я едва могу лицо спокойным удержать, мне хочется упасть на колени, и чтобы наизнанку вывернуло – очиститься, отгородить себя, не иметь к этому отношения – и в голове пульсирует: свиньи, какие же свиньи!