Марьяна Романова - Мертвые из Верхнего Лога

Выйти на колдуна было непросто. Жил тот в джунглях, в хижине, расположенной на дереве, на десятиметровой высоте. Строить дом ниже не представлялось возможным — буйно разросшиеся кусты и травы, сплетясь друг с другом, образовали биомассу, плотностью напоминающую войлок. Если колдуну было необходимо выйти из леса, он прорубал себе путь острым топориком. А когда возвращался, тропа уже зарастала.

Чем бобогото занимался в лесу, никто не знал — впрочем, местные боялись даже упоминать его имя, не то что судить о его деяниях. В одной из деревень жили четыре жены колдуна — все моложе четырнадцати лет. Хунсага не подпустили и на десять метров к хижине, где они находились. Бобогото навещал девушек в новолуние, когда небо становилось еще чернее его лица.

Обо всем этом знали жители окрестных поселений, но едва Хунсаг задавал какой-нибудь вопрос, пусть даже невинный, пусть даже в форме полунамека, их оливковые глаза становились похожими на осенние лужицы, подернутые тонкой коркой первого льда.

Еще в первые дни он нанял проводника — семнадцатилетнего паренька с розовым шрамом, делящим его лицо на две половины — живую и мертвую. Мертвая половина была обожжена — полузакрытый невидящий глаз был подернут белесоватой пленкой, отвисший угол губы посерел и не шевелился, бровь и ухо отсутствовали. Зато его единственный глаз был блестящим, большим и светился любопытством, жаждой вечной дороги. Юноша подошел к Хунсагу — по-английски он говорил неловко, как подвыпивший бородатый лесоруб, пытающийся пригласить барышню в белом на вальс. У него были смешная пританцовывающая походка и открытая улыбка, Хунсаг предложил ему денег, совсем немного, но тот несказанно обрадовался, как будто сорвал джек-пот. Начал подпрыгивать на месте и размахивать руками, Хунсаг долго не мог понять, что паренек имеет в виду, все переспрашивал: «Самолет? Пчелы?» — но выяснилось, что проводник просто объявил себя новым ангелом-хранителем озолотившего его белого незнакомца. Старался он так, словно Хунсаг был его нежнейшим ребенком-диатезником, — сам мыл с мылом его посуду, приносил ему хорошую воду, носил вещи, разбирал и ставил палатку, наливал в кружку коричневый травяной чай, развлекал неловкой беседой, отгонял от лица жирных мух, старался предупредить каждое желание.

Хунсаг сначала представился немецким фотографом, и проводник с готовностью повел его в дальние деревни («Я покажу вам то, что другие не видеть. Никогда не видеть»). Но когда спустя два дня Хунсаг угостил юношу имбирным пивом и решился заговорить о бобогото, тот испугался, как ребенок, которого собираются запереть одного в темном чулане: И все повторял: «Не надо. Вам это знать не надо. Лучше я покажу водопады». Хунсаг настаивал, проводник беспомощно плакал, но в конце концов согласился отвести его к некой Харуме, деревенской знахарке, которая, по слухам, в юности была одной из жен бобогото и, возможно, что-то о нем знала.

— Но она ничего не говорить. Ничего и никогда, точно! — предупредил паренек.

— Это уже не твое дело, — мягко улыбнулся Хунсаг. — Главное, ты меня с ней познакомь.

Знахарка оказалась оплывшей бабой с седыми войлочными космами, пятью подбородками и трогательной манерой смотреть на собеседника исподлобья. Она согласилась устроить для Хунсага сеанс гадания на курином яйце.

Держалась старуха с тем бодрым потусторонним пафосом, который сразу выдавал в ней шарлатанку. Хунсаг ей, конечно, подыграл — изобразил почтение, легкую растерянность и даже тщательно скрываемый испуг.

В ее хижине пахло сухой травой и благовонными смолами. В углу единственной комнаты стояла деревянная клеть, в которой метались две всполошенные курицы — разумеется, черные. Над круглым столом висела связка амулетов из кости. Хунсаг еле удержался от недоброй усмешки — изобилием антуражных красивостей знахарка отвлекала внимание от внутренней пустоты. Да, она была пуста — еще более пуста, чем то куриное яйцо, которое она торжественно извлекла из клети и, с замогильным бормотанием поводив им над головой гостя, разбила в покрытый копотью таз. В яйце не оказалось желтка. Глаза знахарки закатились, дебелое тело сотрясла судорожная волна. В комнате стало совсем душно. Испуганные куры, ладан, пот, полумрак, цикады за окном — на непосвященного человека этот мрачный карнавал несомненно произвел бы впечатление. Проводник Хунсага попятился к двери. На его антрацитовом лбу выступил пот, а в пластике появилась электрическая нервозность, как у загнанного оленя, точно знающего о скорой гибели, но машинально продолжающего бег.

— Нет желтка, нет желтка, — пролепетал он. — К беде.

— Ступай. — Хунсаг все-таки не удержался от усмешки. — Жди меня на улице. Я останусь и поговорю с ней.

Дважды не пришлось просить — развернувшись на пятках, юноша в два прыжка очутился за дверью.

Мрачная знахарка выжидающе смотрела на гостя, который не говорил на ее языке, не казался испуганным, смотрел на нее почти равнодушно, но почему-то был готов щедро платить. Может быть, она и была шарлатанкой, но годы ежедневного обмана натаскали ее интуицию, и та превратилась в послушного пса. Когда за молодым проводником закрылась дверь, гадалка ощутила смутный холодок в области солнечного сплетения. У нее не было повода выгнать белого человека, который молча положил на стол стодолларовую купюру — невероятные, по меркам деревни, деньги. Ее рука машинально потянулась к измятой зеленой купюре, но внутренний голос настаивал: выгони его, немедленно выгони прочь, он предлагает тебе беду.

Жадность все же оказалась сильнее предчувствия — Харума взяла деньги и спрятала их в карман, затерявшийся в складках ее пышной хлопковой юбки. Гость удовлетворенно кивнул и достал из кармана хрустальный многогранник на кожаном шнурке. Харуме показалось, что белый человек хочет предложить ей красивый кристалл в качестве оплаты за то, о чем он пока не решился заговорить, и подалась вперед. Посмотрела на всполох свечного огонька, множимого прозрачными гранями, и десятки ярких зайчиков заплясали на ее широком потном лице. Перевела вопросительный взгляд на гостя — и тут же цепкий взгляд Хунсага словно вобрал в себя все ее существо. Впитал, как губка воду, и Харумы как бы не стало, хотя на самом деле женщина продолжала сидеть за столом напротив страшного посетителя. Ей даже не было страшно, ее словно опустошили, выпили душу, оставив ровно столько, чтобы она могла дышать. Отобрали все многоцветие мира, оставив лишь скупую капельку серости. Ей было пусто, безысходно, тошно, черно. То живое, что в ней осталось, желало одного: стряхнуть взгляд незнакомца. Но это было невозможно. Хунсаг держал ее крепко, как паук. Впившись взглядом в черные глаза знахарки, он пил ее прошлое, как вампир. С торопливой небрежностью копошился в деталях ее жизни в надежде найти нужное, и ей было больно, больно, больно.