Ольга Михайлова - Быть подлецом

С кухаркой Донован мог позволить себе быть более разговорчивым.

— А кто ещё, кроме мистера Мартина, умер-то? Вы сказали, трое остались?

— Мистер Ральф Бреннан, хозяин, за ним сын его младший — Уильям, он с собой покончил, а теперь вот…

— Покончил с собой? — ужаснулся Чарльз.

Кухарка вздохнула и развела руками, давая понять, что подобные богопротивные ужасы, увы, встречаются и в Шеффилде. Донован тоже решил уйти от болезненной темы.

— А братья и сестра Бреннан все тоже очень красивы?

Этот невинный вопрос неожиданно прервал поток красноречия миссис Голди.

— Красивы? — она остановилась, словно лодка, севшая на мель, — ну…конечно, моя приятельница, миссис Чепмен, наша портниха, говорит, что на платья молодая леди тратит по двести фунтов в год. Красивая она, конечно. Да и мистер Патрик — он тоже прекрасно одевается. А вот мистеру Райану и выряжаться нечего. Такой джентльмен и голый — джентльменом останется.

Чарльз снова подивился, он не уразумел, была ли в голосе кухарки насмешка, или миссис Голди подлинно считает, что красивой девицу делает платье? Донован был художником. Для него лицо человека и его манеры подлинно отражали суть: разрез глаз и морщины на лбу могли рассказать ему куда больше, нежели обычному человеку. Миссис Голди глупой не была. Это Чарльз понял сразу. Болтала же, в основном, от долгого молчания у плиты. А раз так, она могла не понять его только намеренно.

Что же представляют собой братья и сестра Бреннан? Почему столь странно отозвалась кухарка об их внешности? Почему Райт обмолвился про безумие одного из братьев, назвав, правда, эти слухи — сплетнями? Почему покончил с собой Уильям Бреннан? Вспомнив отпевание и похороны, Донован осознал, что кроме головы покойного на шелковых гробовых покровах — он не видел ничего. На церемонии были несколько десятков людей, две женщины в одинаковых шанжановых платьях прошли мимо к скамьям в первых рядах, у гроба рыдала женщина под вуалью, её утешал пожилой человек благородной внешности.

Больше Чарльз, увы, ничего не заметил.

Но Донована удивляло другое. Он не был любопытен: сплетни наводили на него тоску, злоречие утомляло, он забывал рассказы досужих кумушек, если где слышал их, раньше, чем отворачивался. Да что там! Его память была его силой и его бедой: причудливая, живая, непостоянная, она сохраняла, как дагерротип, воспоминания далекого и совсем ненужного былого, впечатывала в себя пейзажи и портреты, но обнаруживала роковые провалы в настоящем, она просто не подчинялась ему. Он никогда не помнил, что ел вчера, не мог вспомнить прочитанное в газетах, забывал имена встречных людей. Для него мукой была встреча с когда-то знакомыми по школе и академии — он смущался, не решаясь попросить напомнить ему имя говорившего с ним, просто терялся.

Впрочем, жил он анахоретом, и такие встречи бывали нечасто.

Но почему сейчас он не мог забыть бледного лица и чёрных, как вороново крыло, волос неизвестного покойника на лилейных гробовых покровах? Почему жадно ловил каждое слово кухарки о людях, совершенно ему не знакомых? Почему второй день волновался, думая о предстоящем визите к Бреннанам? Что ему в них?

Глава 3. Чума на постоялом дворе

Дьявол есть обобщённый образ всей мыслимой мерзости в каждом из нас.

Чарльзу пришлось переплатить двенадцать шиллингов за фрак и десять — за сюртучную пару. Торговаться он никогда не умел, а портной брал едва ли не по лондонским расценкам. Но увидев своё отражение в зеркале, Чарльз перестал сожалеть о потраченных деньгах, а едва он появился в новом костюме на улице, как сразу поймал заинтересованные взгляды двух девиц с кружевными зонтиками на Гарден-стрит, нищий же на углу назвал его «сэр». И так ли уж неправа миссис Голди, полагая, что платье делает красивым, подумал Чарльз с улыбкой.

Сюртук сидел превосходно.

Вечером в четверг, накануне того дня, когда им предстояло нанести визит Бреннанам, в мастерскую неожиданно зашёл сам епископ Корнтуэйт. Чарльз оторвался от витражей и заметил, что его преосвященство выглядит усталым: глаза его запали, а губы почти неразличимы на бледном лице.

Он сел в кресло у окна и тихо проронил:

— Мне придётся вернуться в Ноттингем раньше, чем я предполагал, мистер Донован. И потому, то, что я хотел поведать вам после вашего знакомства с Бреннанами, я вынужден рассказать сейчас.

Епископ умолк, разглядывая квадрат готового витража, но явно ничего не видел. Донован отложил ножницы и фольгу и приготовился внимательно слушать Корнтуэйта. Сердце его почему-то громко колотилось в груди.

Епископ начал размеренно и спокойно, точно читал проповедь с амвона.

— Я увидел Ральфа Бреннана в первый же день в Итоне, где тогда преподавал богословие, а вскоре стороной услышал, что его семья на грани разорения. Я знал и учил ещё его отца, учил и его: волевой, энергичный, умный, он нравился мне. По окончании Итона он… неожиданно женился, и все, кто слышал об этом браке, либо бледнели, либо начинали смеяться. В двадцать два года он взял в жены Эмили Хэдфилд, тридцатитрехлетнюю старую деву, правда, с восьмидесятитысячным приданым. Ах, да, — спохватился епископ, — я же не сказал, как выглядел Ральф. — Корнтуэйт усмехнулся. — Впрочем, вы видели его сына… Ральф был самым красивым человеком из всех, кого я знал. — Епископ ограничился этими скупыми словами, потом продолжил, — наверное, надо сказать и о его супруге. Эмили в пансионе дразнили Медузой Горгоной. Несправедливо, кстати, её взгляд вовсе не обращал в камень, просто, взглянув на мисс Хэдфилд один раз, у вас не возникало желания посмотреть на неё снова. Некоторые, бестактные и жестокие, демонстративно отворачивались. Но, думаю, вы понимаете, почему светские сплетники предрекали этому союзу несчастное будущее.

Епископ перевёл взгляд на Донована и встретился с ним глазами.

— Не мне судить, счастлив ли был их брак, но Ральф отнюдь не предавался удовольствиям на стороне: он отстроил поместье, увлёкся хозяйством и вложениями капитала, и так распорядился деньгами жены, что за два десятилетия утроил полученные средства. Что до Эмили Бреннан… Я несколько раз гостил у него и не помню времени, когда она не была в положении. Она родила ему семерых детей, но двое умерли в младенчестве. Выжившие дети… Я крестил троих. Старший, Райан, наследник Ральфа, унаследовал его красоту и деловую хватку. Это умный и энергичный человек. Патрик, он мой крестник, похож на мать. У него сложный характер. Мартин… Так же красив, как Райан, но куда менее практичен. Уильям… Он поздний ребенок, в нём черты обоих родителей… — епископ на мгновение умолк, но сглотнув комок в горле, продолжил, — сестра Бесс, Элизабет, увы, копия матери в молодости.