Дарья Беляева - Маленькие Смерти

Ничего не напоминает? То-то же. И дух, так сказать, носится над водами. Девочка сидит в ванной, обхватив колени руками. Она совершенно сухая, хотя в воде по пояс.

Я смотрю на нее минуты с две, но девочка не замечает меня.

— Привет, дружок, — начинаю я. — Как ты здесь?

Девочка смотрит на меня, у нее бледные губы и синяки под глазами, но я ее все равно узнаю. Шарлотта Дюбуа, девочка с фотографии. Призраки совершенно не обязательно выглядят так, как выглядели, когда они умерли. Они выглядят так, как чувствуют себя, а оттого внешний их вид может меняться хоть каждый день. Молодые призраки чаще всего выглядят как дети, ведь они чувствуют себя маленькими в большом, незнакомом мире.

— Здравствуй, Лотти, — говорю я.

— Здравствуйте, — вежливо кивает она.

— Так как тебе здесь?

— Я умерла.

— Я знаю. Я тоже.

— Правда? — спрашивает Лотти настороженно, она чуть дергает головой, коса спадает с ее плеча, оказываясь за спиной. — Вы не похожи на мертвого.

Я протягиваю ей руку, ладонью вверх, детским и беззащитным жестом.

— Потрогай.

На ощупь я такой же, как все остальные мертвые здесь — холодный, будто металл или камень. Умерев один раз, остаешься мертвым, даже вернувшись с того света.

Лотти касается меня, самыми кончиками пальцев, как подобает с точки зрения приличий прикасаться к молодому человеку. Ну и что, что Лотти мне в бабушки годится, она-то этого не помнит.

— Я видела вас, вы пришли к Стелле, — говорит она, наконец. — Вы же живете на земле, какой же вы мертвый?

— Самый обычный. Знаешь, как говорят: убьешь меня один раз — позор тебе, убьешь меня второй раз — позор мне.

Лотти смотрит на меня секунды с две, а потом вдруг смеется, прикрывая рот рукой. Я сажусь на край ванной, опускаю руку в воду, и не чувствую воды.

— Твоя сестра скучает по тебе, дружок.

— Я знаю, — говорит Лотти после паузы. Губы у нее бледные, искусанные. — А ты знаешь, что это?

Лотти проводит рукой над водой, а потом добавляет, не дожидаясь моего ответа.

— Это слезы, которые она по мне проливает. Я в них тону. Мне и так одиноко без нее, а кроме того я постоянно чувствую, как невероятно больно ей без меня.

Я молчу, только слушаю очень внимательно. Лотти не похожа на воплощенного призрака. Чем больше боль, страх, сожаление или злость призрака, тем могущественнее он в реальном мире. Те призраки, с которыми мы сталкиваемся в реальности: полтергейсты или страдающие духи, очень редко бывают хорошими. Потому что силу они черпают именно в боли, в страстях, которые не могут победить. Они ищут суррогата жизни, чтобы избавиться от источника страданий, и вместо того, чтобы строить свой уголок в мире мертвых, в котором, признаться честно, можно жить вполне неплохо, они стараются попасть в наш мир. И чем сильнее их боль, тем скорее у них все получится. Лотти на такую не похожа. Ей грустно, но не больно. Она знает, что ее любили при жизни и будут любить после смерти. Лотти шмыгает носом, но почти тут же вскидывает подбородок, говорит:

— Я по ней скучаю, но она когда-нибудь ко мне вернется, — в голосе ее я слышу чуть вопросительные интонации, будто она не уверена или неловко лжет.

— Ей плохо от того, что ты плачешь по ночам, дружок, — говорю я осторожно. — И еще от этого.

Я протягиваю Лотти фотографию, она рассматривает ее, деланно-долго, будто не понимает, о чем я. Но я-то знаю, что понимает. А потом она вдруг берет меня за руку, рука у нее холодная, в ней нет совершенно ничего живого.

— Я не хотела этого делать! Мать заставила меня!

— Ну, спокойнее, дружок. Нам с тобой некуда спешить, не части.

Лотти замолкает, так резко, что зубы клацают, а потом снова заливается слезами. Я глажу ее по голове, зарываясь пальцами в тяжелые, темные волосы, стараясь ее успокоить.

Лотти облизывает губы, всхлипывает тоненько и как-то особенно жалобно, а потом говорит:

— Мама ненавидит Стеллу. Она всегда ненавидела Стеллу, потому что сестра опозорила нашу семью.

Надо же, мисс Дюбуа, какая у вас была бурная, наверное, молодость. А сейчас и не скажешь, вкушая ваши чудесные печенья, что вы были как-то разбитной молодой барышней.

Лотти продолжает:

— Мама хотела выгнать ее из дома, но я не дала. У Стеллы должен был быть ребенок, мать заставила ее совершить большой грех.

— Аборт?

Лотти смотрит на меня так, будто мужчина и слова-то этого не в праве произносить, а потом кивает.

— Мама уже очень давно сюда попала, лет двадцать, как. Но она ничего не забыла Стелле. Я плачу, потому что хочу ее предупредить. Пусть не рассчитывает быть рядом со мной, мама не пустит ее сюда.

Темные, как карамель, глаза Лотти снова блестят от слез, кажутся еще больше и печальнее. Наверное, в юности Шарлотта и Эстелла были красавицами.

— Мама и меня мучает, — говорит Лотти. — Из-за нее. Но я не злюсь, ведь она моя сестра. Только скажите ей, что мы больше не увидимся, что я потому плачу. И что я не хотела писать эту гадость, но мама может меня заставить. Скажите ей, что я ее очень люблю. Я не помню, сколько мне было, но я прожила долгую и счастливую жизнь, рядом с ней.

Она на чуть-чуть замолкает, а потом говорит:

— Ведь правда?

— Могу предположить, — говорю я. — Знаешь что, давай попробуем вам помочь? Как думаешь?

Не скажу, что сердце мое ликует от перспективы проводить сковывание призрака. Наоборот, сейчас я как никогда подвержен влиянию у-вэй, основного принципа даосизма. Не делай ничего, и не будет ничего не сделанного.

И все-таки, мисс Дюбуа, или даже обе, вызывают у меня смутную симпатию, а может быть дело в потрясающих кокосовых печеньях, потребление которых я хочу оправдать или я, как и любой ирландец, в сути своей достаточно детолюбив, и меня может подкупить любая девчушка, даже если ей около семидесяти.

— Где сейчас твоя мама?

Я забираю у Лотти фотографию, та выскальзывает из ее пальцев, почти лишенных воли, невероятно легко.

Лотти смотрит на меня темными, огромными глазами, а потом говорит шепотом:

— Везде.

И будто во второсортном фильме ужасов, я тут же, еще до того, как Лотти замолкает, отправляюсь в короткий и мучительный полет. Глупости все это, когда герой заявляет, что он сумел рассмотреть нападающего. По крайней мере, мой угол зрения сместился в потрясающее ничто, а может быть дело в том, что с меня слетели очки. Я ударяюсь о стену, и что-то во мне хрустит так жалобно, будто твердо вознамерилось со мной попрощаться. Как только мне удается сфокусировать взгляд, я вижу, хоть и довольно расплывчато, то, что когда-то было женщиной.

Многим призракам не удается, с годами, сохранять человеческий вид. Боль и злость деформируют их, а призрак, как известно, это то, как он себя ощущает. У того, что было когда-то женщиной, мамой Лотти и Стеллы, огромные, будто бы рыбьи зубы, и это единственная четкая деталь, все остальное расплывается, вовсе не по вине моей близорукости, в тени и дым, меняет свои очертания.