Дарья Беляева - Маленькие Смерти

— Вообще-то здоровская мысль.

— Но я все-таки советую второй вариант. Всади ему пулю в затылок и покончи с этим.

— Что?!

— Я могу назвать парочку примеров из моей жизни, когда я пытался все разрулить, найти взаимопонимание. Быстрее и проще просто грохнуть человека, поверь мне.

Мильтон наставляет собранный автомат на меня, улыбается своей зубастой улыбкой.

— Знаешь, почему ты плохой психотерапевт?

— Потому что у меня нет банки «Доктора Пеппера».

— Ладно, сейчас я принесу.

На кухне папа и мама сидят с одной стороны стола, а Морриган и Морин с противоположной. Доминик стоит рядом с Морриган, в руках он вертит вилку. Вышел бы замечательный кадр из остросюжетного триллера, если бы не плита и холодильник на заднем плане.

Папа говорит:

— А теперь уезжай, Морин. Уезжай далеко-далеко и не возвращайся никогда-никогда, — папа показывает зубы в улыбке, и они на секунду кажутся мне острее, чем должны быть. Я вспоминаю Грэйди и все, что сказала Зоуи.

Потом папа замечает меня, взгляд у него меняется. Он поправляет очки, спрашивает:

— Мильтон и тебя старается поработить?

— Да. Я за газировкой.

Пройдя мимо стола, я ощущаю напряжение, как перед грозой, и поэтому на обратном пути тяну Доминика за рукав, увожу. Во-первых, мне хочется с ним поговорить. А во-вторых, нечего чокнутому киллеру делать на таких напряженных переговорах.

Мы выходим в сад. Я сажусь на крыльцо, и Доминик садится рядом. В руке он все еще сжимает вилку. Мы молчим.

— Ты уезжаешь? — спрашиваю я, наконец.

— Ну, — говорит Доминик. — Вроде как. Мама сказала, что пока что нам нет смысла драться.

— Потому что мы вместе спасали тебя и Мильтона?

— Нет, потому что нам нужны ваши секреты перед тем как вас уничтожить.

— Какой ты честный.

Доминик протягивает мне открытую ладонь.

— Дай «Доктора Пеппера».

Я вручаю ему банку, и Доминик пробивает крышку вилкой, поднимает банку высоко и подставляет язык трем крохотным струйкам газировки.

— Зачем ты пьешь так?

— Веселее.

Некоторое время Доминик увлечен газировкой, а я зацветшими яблонями.

— Как ты додумался воткнуть в меня нож?

— Тоже веселее.

Я фыркаю, а Доминик продолжает:

— Если в тебе скверна, выпусти ее. Я видел, что в тебе скверна, и я ее выпустил. Все.

— Спасибо.

— Тебе спасибо. Вкусная газировка.

— Я про то, что спас мне жизнь.

Доминик вдруг улыбается, и улыбка делает его лицо совсем детским, открытым.

— Как насчет того, чтобы созвониться? — предлагаю я.

— Можно. Ты хочешь со мной дружить?

— Еще не знаю.

Наверное, «дружить» просто не то слово для убийцы. Но у Доминика не было выбора.

— Ты спас мне жизнь.

— Я случайно.

Тогда я поднимаюсь, решив, что вряд ли Доминик очень настроен на задушевные разговоры. Но он вдруг хватает меня за руку, говорит:

— Братик.

— Брат, — говорю я.

— Посиди со мной.

И я снова сажусь рядом. Доминик не шевелится, как будто боится меня спугнуть, и я не шевелюсь, как будто боюсь спугнуть его. Мы оба молчим, но смотрим в одну сторону, на кусок неба, отгороженный яблоневыми кронами.

Сидим мы так долго, наверное, полчаса, а может и больше. Нам пока не о чем говорить, но я думаю, что это ненадолго.

Наконец, Доминик встает и молча уходит в дом, забрав свою газировку. Я смотрю на солнце и небо, улыбаюсь им оттого, что их вижу. Доминик не попрощался и попрощался одновременно.

Ко мне выходит папа. Он стоит, и я смотрю на него снизу вверх.

— Привет, милый, — говорит он. — Попрощался с братом?

— Да. Они уезжают?

— Именно. Я выдал им пару военных тайн, пусть пользуются ими.

— Например?

— Например, как медиум может воскресить мертвого и победить смерть. Хотя бы в отдельно взятом случае. Так что, по крайней мере пока, они не торопятся вырезать нас. Это хорошо, потому что я и без того еще должен отчитаться за магическую резню, которую Доминик устроил в моей Корпорации.

Папа снова поправляет очки, и я машинально делаю то же самое.

— Думаешь, они не вернутся?

— Вернутся. Но для начала пусть попробуют поставить на поток воскрешение мертвых.

— У них не получится? — спрашиваю я, и папа стучит указательным пальцем мне по макушке.

— Если бы у них могло получиться, я ничего бы им не сказал. Нет, Франциск, у них не получится.

— Но почему? У них ведь не божество вроде Грэйди, у них настоящий Бог.

— Знаешь, милый, почему ты не погиб, когда мы заточили Грэйди? Знаешь, почему ты вернулся таким, каким ушел от нас? Без изменений, не зомби и не зверем.

— Почему, папа?

— Любовь. То, что удерживает твои душу и тело вместе, это не магия Грэйди. Магия Грэйди их соединила. Но то, что удерживает душу, это любовь. Иисус может воскресить всех мертвых, ведь он любит их всех. Иисус не знал Лазаря, но он его любил.

Я облизываю губы, задумавшись над тем, что говорит папа.

— Но человек не в силах полюбить всех.

— Какой ты сегодня патетичный.

— Вот, например, я не в силах полюбить тебя, — фыркает папа.

— А хвастаешься, что умеешь врать.

— Не отбирай у человека последние иллюзии. Возможно, лишь они поддерживают его самооценку.

— Если твоя самооценка стоит на таком хрупком фундаменте, она подлежит сносу. А знаешь, что я могу, папа?

— Издеваться над старшими?

— Я могу сказать: я люблю тебя.

— Я могу сказать: О, Боже, как неожиданно, Франциск, ведь я ответственен за твое появление на этой земле.

Но в этот момент я как никогда ясно чувствую, что отец меня любит.

Он стоит, положив руку мне на голову, а я улыбаюсь, чувствуя, как солнце греет мне нос. Небо ясное и потрясающее, и я так люблю его, будто впервые увидел. И если однажды я добьюсь радио или телевещания, то обязательно придумаю себе ту самую фразу. С большой вероятностью, это будет что-то вроде: однажды мы все оживем для вечной жизни. Или, может быть: в мире больше хорошего, чем плохого, родные и близкие. Солнце смотрит на меня своим лимонным глазом, видевшим все дни до меня и увидящим все дни после. А я смотрю на него. И, честное слово, ничего лучше и быть не может.