17 участок - Альбина Александровна Ярулина
Голос растерялся. Притих. Все притихли…
Рычание…
— Дерзость тоже притихла! — рявкнула я на нее, раздражаясь от того, что слова автора постоянно кто-то прерывал.
— Я не прерывал… — начал Кто-то желая окончить, но я не позволила.
— Все притихли, — повторила я спокойно, вовремя ухватив за шиворот Терпение, пытающееся дать деру.
Ветер… тоже притих.
— Уф-ф, — вздохнул с явным облегчением Ввысь. Встрепенулся. Посыпались сверху перья.
— Апчхи, — почесало нос Любопытство, глядя на Ввысь.
Дерзость хапанула пастью перо. Оно прилипло к языку. Она подскочила, высунула язык, затрясла головой, зафырчала. Внутренний хохотнул. Дерзость оскалилась, но вспомнив о пере, снова затрясла головой. Попыталась его лапой. Оно никак. Прилипло. Намертво…
— Так тут все кругом намертво, — произнес Кто-то.
Я шикнула. Дерзость замерла. Уставилась на Кого-то. Язык повис. Перо на месте. Мокрое, слюнявое. Внутренний потянулся к нему. Попытался убрать. Дерзость гаркнула, рыкнула, взъерошилась, ощетинилась. Громко клацнуло и сразу же щелкнуло, после чего айкнуло, а затем хохотнуло. Шлепок, жалостливый всхлип. Терпение ринулось в сторону. Ухватила его за шиворот. Шиворот остался в руке, Терпение сигануло в кусты. По-видимому, наткнулось на ветку, потому что бабахнуло.
— Лопнуло, — с сожалением вздохнул Кто-то.
— И черт с ним! — разозлилась я, таки лишившись Терпения. — Гордость все равно не позволила бы оставить.
— Оно ведь рязанское, — опять Кто-то вздохнул.
— Ненадежное оно, — заключил Внутренний.
— Так рязанское же, оттого и ненадежное…
Все задумались. О рязанской ненадежности. Ветер зашелестел. Никто не обратил внимания. Он обиделся. Пошелестел дальше, вздыхая. Вернулась Тишина. Бродила туда-сюда мимо загадочных клеток. В этот раз была особенно тиха. Стало ясно: она действительно самая тихая Тишина из всей тихой московской Тишины. В малой степени присутствовало и Разочарование. Оно наблюдало. Не вздыхало. Я вздыхала вместо него. Опустилась на скамейку подле креста. Закрыла глаза. Кряхтя и охая, рядом уселась Усталость. Придвинулась ближе. Обняла. Что-то бомкнуло. После чего не шлепнуло, затем не всхлипнуло и даже разочарованно не вздохнуло, и уж тем более не хихикнуло, но зато бомкнуло повторно.
— Сабля? — спросила я Внутренний.
— Часы, — шепнул он.
— Где? — удивилась я.
— На башне, — тоже чему-то удивился Голос.
— На средневековой? — почему-то испугалась я.
— На Спасской, — пожал плечами Внутренний.
— Где я? — распахнула я глаза и осмотрелась.
— На месте, — с особой осторожностью ответил он, поглядывая на меня с опаской.
— На своем? — все же решила уточнить я.
— На Лобном, — приподнял брови Голос, удивляясь моему удивлению.
— Москва? — задала я контрольный вопрос.
— Она самая, — прозвучал контрольный ответ на контрольный вопрос.
Я вздохнула с облегчением. Снова Бомкнуло. После чего что-то свалилось на мою голову.
— Ввысь? — спросила я Внутренний.
— Проблемы, — ответил тот.
Я вздохнула. Без облегчения. С усталостью. Дерзость зевнула. Опустила голову на хвост. Засопела. Любопытство уткнулось носом в ее шерсть. Обняло саблю. Закрыло глаза. Внутренний устало молчал. Я взглянула на верх.
— Это что? — спросила я Внутренний.
— Месяц, — шепнул он в правое ухо, так как в левое сопела Дерзость.
— Октябрь? — решила уточнить я.
— Молодой… — ответил сонный Голос и засопел в правое.
— «…Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?..» — прошептала я как можно тише, чтобы не тревожить сопящих. — Талант… — добавила я с восхищением.
— Хулиган, — буркнул во сне Внутренний, а я улыбнулась, взглянув на гаснущий молодой месяц, дрейфующий в рассветной глади московского неба.
Посвящается…
Великому русскому поэту и писателю
Сергею Александровичу Есенину…
