Наталия Кочелаева - Когда глаза привыкнут к темноте

– Очень душно. Который час?

– Шесть.

– Мы не переживем эту ночь, правда?

– Уверен, что переживем.

– А завтра?

– Я не знаю. Но мне не страшно будет умереть рядом с тобой. И я постараюсь, чтобы ты тоже не боялась.

– Какой она будет, наша смерть?

– Мы заснем. И не проснемся.

– Хорошо, если бы так…

Ночью Валерия несколько раз теряла сознание. Мрак брызгал ей в рот воду из баллончика, обмахивал своей рубашкой, баюкал ее на руках. Он старался дышать пореже, чтобы ей досталось больше воздуха. Если бы он мог, он отдал бы ей всю свою кровь. Всю свою силу.

А когда настало утро, он не смог встать, но по-прежнему крепко держал Леру в объятиях. Она не то спала, не то была в обмороке. Что-то невнятно шептала. Он дал ей воды, сам сделал несколько крошечных глотков. Кажется, пришла пора прощаться. Конец, конец.

Часть третья

МАРИНА

ГЛАВА 1

Ей снился дом – но все реже и реже, все менее и менее отчетливо. Она уже не могла бы сказать, сколько шатких, скрипучих ступеней вело на второй этаж, не помнила, какого цвета дерматином обита была тяжелая дверь, и не умела воскресить в памяти запах воскресного утра. Смешанные ароматы кофе, убежавшего и пригоревшего молока, маминых папирос, теплых рогаликов из булочной через дорогу… По воскресеньям всегда особенно ярко светило солнце, и даже старый кенар Лимончик пел веселую песенку, не имевшую ничего общего с будничными скрипами. А все потому, что маме не нужно было идти на работу, Марише – в детский сад, и они целый день проводили вместе! Они вставали рано, тому было три причины. Во-первых, по субботам традиционно рано ложились спать. Во-вторых, сказывалась привычка. А в-третьих, им жаль было потратить на сон даже лишний часок из этого чудесного воскресного дня!

Но, как бы рано Мариша ни проснулась, мама вставала еще раньше. Она варила на кухне кофе и кипятила молоко. Молоко и кофе, как правило, дружно убегали, потому что мама не только кухарничала, но еще курила папиросы из желтой коробочки и читала книжку. Мариша не раз в мамины книги заглядывала, но картинок там почти не было, а слова располагались в столбик. Называлось – стихи. Вовсе неинтересные. Но может, маме интересно их читать, потому что она библиотекарь?

Мариша шлепала по холодному полу, тихонько приоткрывала дверь в кухню, заглядывала одним глазком. С папиросой и книгой мать сидела у окна, на ней был воскресный халатик – самый чудесный халатик на свете, стеганый, розовый, как ванильный зефир. И мама была самой красивой на свете – казацких кровей, худая, высокая. Кожа у нее была смуглая, глаза блестящие, черные, нос с горбинкой. Она коротко стригла сухие черные волосы. От нее всегда било током, так что целовать ее следовало очень осторожно.

А после завтрака они шли гулять. Всегда, в любую погоду, в любое время года!

В маленьком гарнизонном городке было мало места для прогулок – ни сквера, ни парка с аттракционами. Главная улица называлась почему-то 2-я Короткая, хотя растянулась она аж на двенадцать кварталов, а про 1-ю Короткую никто ничего не знал. Может, ее и вовсе не было. На главной улице стояли: универмаг «Спутник», дом культуры «Ударник», кафе-мороженое «Лакомка», ресторан «Лодзь», школа, где мама работала библиотекарем, и Маришин детский сад «Солнышко». Именно в такой последовательности следовали эти учреждения, а за детским садом сразу начиналась березовая роща. Эту рощу местные жители любили так активно, что даже издали в ней были заметны не трава и деревья, а бутылки и бумажки. Но роща плавно переходила в самый настоящий лес, и уж там, в лесу, можно было отвести душеньку! Весной, летом, осенью лес кормил и утешал. Лес расступался и заступался. Он поскрипывал в ненастье сухими суставами белоствольных осокорей. Он знал не одну историю… Грибы, орехи, ягоды, цветы и полезные травы пользовала уважением и любовью Мари-шина мама, и они тоже ее любили. Словно по волшебству вырастало у нее под ногами семейство крепеньких боровичков, мерцала озерной синевой поляна незабудок, манила острым запахом дикая малина. Пирамидки мяты так и тянулись к ее рукам. А зимой что ж – можно бегать на лыжах и оставлять на деревьях кормушки для мелких птичек, кормушки, вырезанные из бело-синих молочных пакетов.

Да, лес всегда был чудом и сказкой. По ночам, укрывшись с головой, Мариша мечтала о том, как у них с мамой будет домик в лесу. Ей не нужно будет ходить в детский сад, маме – на работу. Они все время будут вдвоем, будут гулять, делать припасы, печь хлеб и, обнявшись, засыпать на теплой печке, прислушиваясь к лесу. Подальше от чужих, от глупых детей в саду, от ехидно-жалостливых соседей! Только нужно будет взять с собой все мамины книжки, а еще соль, спички, сахар, муку. Да, еще макароны. И домашнюю утварь – кастрюли, сковородки, тарелки, ножи, ложки, вилки… И топорик, чтобы рубить дрова. А семечки для птиц не надо брать, потому что на огороде у них будут расти подсолнухи. Веселые такие, кругломордые, тяжелые – ешь семечки, сколько хочешь, и птицам останется! И еще будет расти горох, помидоры, а капусты не надо, это гадость…

На мысли об огороде Мариша, как правило, и засыпала. Ей ни разу не удавалось додумать лесной дом до конца, и, может быть, поэтому мечта о нем все не осуществлялась. Но если она и не успевала заснуть, все равно мечты обрывались. Приходил дядя Володя. Он и в будни приходил тоже, но в будни девочка раньше ложилась спать и быстрее засыпала. По воскресеньям же его визиты носили оттенок торжественности. Отправив Маришу в постель, мама наряжалась в зеленое бархатное платье, натягивала поросячьего цвета чулки, увешивала шею тяжелыми малахитовыми бусами и даже душилась из маленького флакончика. Духи назывались «Торжество» и пахли пряно, так что сразу хотелось чихать. Она накрывала стол белой скатертью и ставила на середину вазу с яблоками, тарелку с печеньем. Печенье было магазинное – готовить мама не любила и не умела.

Дядя Володя приходил без звонка. Почему он никогда не звонил? Может, не хотел будить Маришку или тревожить соседей? Он тихонько стучал в дверь, но дверь была утеплена, обита дерматином, и вместо стука получалось какое-то шурыканье. Мама, однако, его прекрасно слышала и, спешно докрасив губы, бежала открывать.

Дядя Володя был очень большой, в дверной проем проходил согнувшись. Шинель, когда он ее снимал, застилала белый свет. Сильный и свежий запах одеколона заглушал «Торжество». От его шагов тряслись и надрывно скрипели облезлые половицы, а шепот раздавался во всех углах. Однажды под ним подвернулись ножки кресла, и с тех пор он сидел только на табурете, который самолично сколотил. Этот табурет обжился в кухне и внушительной статью напоминал своего творца. Дядя Володя всегда приносил бутылку вина или маленькую, ртутно переливающуюся бутылочку водки, а еще иногда всякие вкусные вещи – арахис в шоколадной глазури, пастилу, твердую и соленую колбасу в шкурке с беловатым налетом. Но лучше всего было то, что мама ему пела. Выпив вина из широкой синей рюмки, которых всего-то две и осталось, она брала гитару. Гитара, покрытая темным лаком, украшенная красным бантом, стонала и плакала в ее руках, а мать заводила песни, каких не услышишь по радио: