Антология - Монстры Лавкрафта (сборник)

– Может быть. Когда-то давно я слышала, что они превращают участки таких лесов, как этот, в заповедники и держат там разных животных, которые могут быть опасными для нас. Они могут ввозить туда медведей гризли, серых волков и пантер. Раньше здесь обитали волки и пантеры.

– Я знаю, – ответил Верн. Но на самом деле он не знал и не станет спрашивать. Фраза «когда-то давно я слышала» означала, что это ей рассказал муж. Лучше никогда не произносить его имя, иначе это горе повысит уровень их эмоций, а такое сильное чувство было настолько чуждо Старикам, что они могли обнаружить его на довольно большом расстоянии.

Его отец много чего знал – историю, естественные науки, музыку, математику и астрономию. Он слишком много знал о звездах. Слишком много знал обо всем. И сколько горя принесло им это знание… Верн отбросил эти мысли.

Но мама помнила кое-что из того, что знал ее муж. Он рассказал ей о пещерах в этой части гор, где прятались выжившие из племени Чероки, когда солдаты пришли, чтобы выгнать их, изнасиловать, убить и сжечь. Тех, кто не спрятался в пещерах, отправляли на Дорогу слез,[51] где они были вынуждены страдать и умирать на западной границе. Верн находил их следы и останки в пещере. Розовый кремниевый нож стал для него особенно ценным.

Когда они сели есть рыбу, Куинни выбежала из пещеры. Она разведает территорию, забравшись дальше Верна, а затем вернется, чтобы поесть. Потребовалось немало времени, чтобы примирить ее с этим порядком, но им нужен был караульный в это время. Когда Эхо ела, она не могла сосредоточиться ни на чем другом, пока не заканчивала ритуал с завтраком. Когда Куинни вернется, Верн скормит ей копченого опоссума, закопанного в яме с золой. Теперь он передал маме и сестре банку с водой из ручья. Они попили воды, затем обе умыли руки и лица. Эхо в точности копировала каждое мамино движение.

Верна ждали дела. Ему нужно было сделать новые ловушки из любого эластичного материала, какой он сможет найти. У него уже был значительный запас – в лесу было полным-полно выброшенных вещей и мусора, который для их семьи был на вес золота. Верну также нужно было сложить дрова, чтобы они высохли и хорошо горели, и приспособить грубо сделанные орудия для копания и очистки. Но его беспокоило то, что могла узнать Эхо. Это было подходящее время для разговора с ней – после еды она была спокойна и открыта.

Он подсел на земляной пол и медленно начал:

– Эхо?

Она покачала головой, не желая на него смотреть. Иногда она стеснялась идти на контакт, а иногда будто кокетливо дразнила его, но, разумеется, на самом деле она даже не была на это способна.

– Эхо?

Верн продолжал повторять ее имя, пока она не посмотрела на него. Она взглянула на него своими ярко-серыми глазами и больше их не отводила.

– Сломанная грязь. Помнишь? Грязь сломанная. Помнишь?

Да, она помнила. Она никогда ничего не забывала. Но добиться, чтобы она рассказала о чем-то конкретном, что случилось в прошлом, было сложно, потому что она не знала, что такое прошлое. Все для нее происходило здесь и сейчас.

– Сломанная грязь, – снова сказал Верн, и, как это ни странно, она повторила за ним эту фразу – три раза подряд.

– Что значит «сломанная грязь»?

Эту фразу она тоже повторяла какое-то время, а затем сама остановилась.

– Иди. Иди сломанная грязь.

– Где это?

Этот вопрос не имел для нее никакого значения, и Верн пожалел, что задал его. Иногда, когда слова не имели смысла, Эхо погружалась в зловещую тишину и сидела часами, не разговаривая и не двигаясь.

Тем не менее он узнал, что что-то в ее голове твердило, что они втроем должны поехать в Сломанную Грязь, что и где бы это ни было. Он подождал, а затем спросил:

– Порисуем?

Она торжественно кивнула.

– Пойдем порисуем на песке, – предложил Верн, и, когда сестра снова кивнула, он подполз ближе ко входу в пещеру, где было больше света. Мама взяла Эхо за руку, и они присоединились к нему. Мама села рядом с Эхо, чтобы успокаивать ее.

Они сидели в круге футов четырех в диаметре, который Верн очистил от камешков и выровнял, принеся мелкий песок со дна ручья, насыпав его туда и распределив по всей площади. Там они писали и рисовали, а мама учила Верна математике, геометрии и немного географии. Там же Эхо с Верном рисовали картинки, которые ей являлись.

В голове Эхо было много слов, но она не могла раскладывать их по категориям, не могла мыслить абстрактно. Ее мир состоял из отдельных вещей, которые она просто запоминала механически. Она не могла классифицировать вещи. Например, Куинни не принадлежала к семейству собачьих, Куинни принадлежала семейству Куинни, в котором не было других членов, кроме нее. Поэтому из-за огромного количества слов, сваленных одной кучей в ее вместительную и, казалось, неограниченную память, Эхо не могла знать, что означает то или иное слово.

Это сильно усложняло ситуацию, потому что она обнаруживала Стариков лучше, чем кто бы то ни было. Она могла слышать звуки так же остро, как Куинни, возможно, она видела даже лучше нее, потому что собака хуже различала цвета. Что касается запахов, то тут Куинни выигрывала – она была особенно восприимчива к запаху Старцев, и если он становился слишком сильным, она выходила из-под контроля, начиная визжать, выть и кусаться. В таком состоянии ужаса она могла даже цапнуть Верна.

– Давай нарисуем, как сломана грязь, – предложил Верн. – Покажи мне, как. – Он взял в правую руку изогнутую палку, лежащую на песке. Она была двух футов в длину. Верн сделал ее из ветки молодого клена, которую отрезал и заострил.

Прежде чем Эхо дотронулась до брата, прошло какое-то время, но наконец она положила свою маленькую фарфоровую ручку на его запястье и начала легонько, но уверенно вести его. Отметки, которые она заставляла делать Верна, были непонятными, но он научился ждать, пока она закончит. Первая отметка появилась рядом с ее коленом, вторая – так далеко от него, что ему пришлось наклониться, чтобы сделать ее, а затем еще третья – слева, почти за пределами круга… Сам Верн не мог так рисовать и всегда удивлялся, когда точки соединялись вместе, создавая картинку.

На этот раз должно было получиться изображение Сломанной Грязи, что бы это ни значило, но когда Эхо убрала свою руку с запястья Верна и уткнулась в мамино плечо, он решил, что она, по-видимому, не доделала картину и отступилась. Он и раньше боялся, что Эхо делает только произвольные наброски. Она никогда не закрывала глаза, чтобы сосредоточиться. Как будто она уже видела изображение на песке и просто обводила его контуры. Верн наклонился ближе и стал его изучать.

Это было не животное, не человек и не один из Стариков. Эхо не смогла бы нарисовать последнего, не закричав и не уйдя в себя на долгое время. Это была не машина, которую бы знал Верн. Линии отстояли слишком далеко друг от друга. Возможно, это было что-то вроде здания или памятника, сооруженного Стариками, или то, что они строили сейчас. Они всегда были чем-то заняты, всегда переделывали окружающий мир, делая его таким, каким ему не следовало быть, таким, от взгляда на который Верна тошнило. Рисунок Эхо не был похож ни на что, что могло бы бороздить небо, напоминая чудовищные летающие машины, которые с неясной целью шелестели в воздухе туда-сюда.