Антология - Монстры Лавкрафта (сборник)

– Тамара?!

Человек-самец сказал:

– Он не примет вас обратно, вы же знаете. Можете изголодаться до смерти, пока не превратитесь в щепки, пока ваши человеческие сердца не остановятся, но он все равно вас никогда не простит. Время не дает второго шанса. История не позволяет ничего исправить. Уже неважно, как сильно вы стараетесь снова стать ангелами энтропии. Теперь вы можете быть только падшими ангелами.

Этот жалобный вой. Это была она. Или Гретхен?

Самец – не человеческий самец, нет, она обманулась его маскировкой. По его словам она поняла, что он, должно быть, тоже ангел, один из ангелов какого-нибудь темного бога или еще какого-нибудь. Он продолжил:

– Или вы можете научиться жить в этом мире.

Ей стоило подойти к нему, разорвать его ногтями, искромсать зубами. Но она уже почувствовала его сальную плоть, его жир и запах экскрементов. Она вонзила ногти себе в ладони. Гретхен присела рядом с ней.

– Ты не от Хозяина. Ты не Пес.

– Нет, – ответил самец, опираясь на костыли, отчего они скрипнули по линолеуму. – Я родился для Короля Лягушек. Но теперь я сам по себе. Как и вы.

– Ты не справился. Ты – падший.

– Я возвысился, ангелы мои.

Это объясняло, почему от него пахло морским воздухом, а не прогорклым червивым мясом. В отличие от Тамары, которая чувствовала, как ее собственная плоть гниет на костях, когда вдыхала слишком глубоко.

Грязно. Жирно. Все было грязным. Тамара всхлипнула и слизала кровь с ногтей, ощущая вкус мыла сильнее, чем когда-либо. Там была и ее кровь.

Ей хотелось, чтобы там была и водянистая кровь этого улыбающегося монстра.

– Я не буду грязной. Я не буду голодной, – сказала Гретхен. Она скребла руками по плитке, упав на одно колено. Она повысила голос: – Я не вечно буду грязной. Не вечно.

Голос самца был мягким. Сочувствующим. Отвратительным. Он наклонил голову.

– Ты будешь грязной, – возразил он безжалостно, как Хозяин, – или умрешь. Быть голодным – значит быть человеком. Разве они могут вынести больше, чем ты?

Гретхен отпрянула. Тамара сунула большой палец в рот и высосала чистый полумесяц мыла себе на язык. Она сглотнула, тяжело, потом еще и еще, облизывая каждый палец, чувствуя, как мыло достигает ее желудка, а вокруг него шипит кислота и алкоголь.

Самец никак не замолкал. Она думала, что он не остановится, даже если она заткнет пальцами уши.

– Такова природа человека. Никто не может очиститься. На тебя налипает весь мир.

– Нам не обязательно его любить.

– Но вы больше не можете быть ангелами. Поэтому вам придется научиться разговаривать друг с другом.

– Ты не можешь этого знать.

Тамара не знала, она ли это сказала или Гретхен. Та, судя по ее поднятым плечам и направленному вверх взгляду, тоже этого не понимала. Звук был слабым и прерывистым.

– Я знаю, – ответил Пинки, протянув уродливую руку со своими подпиленными толстыми ногтями и выпирающими костяшками. Перепонки между его пальцев почти исчезли. Они были зеленоватые, а снизу проглядывали сосуды. Он широко их растопырил.

– Я тоже был ужасным ангелом.

Мыло, слова, грязь, кровь. Что-то снова происходило. Что-то. Тамара встала на колени рядом с Гретхен, упав на синевато-серый пол – такой гладкий, такой твердый, такой плоский. Ее стошнило. Тонкая струйка пенистой желчи сочилась между ее сжатыми зубами. Она слышала, как Гретхен завыла.

А затем кто-то появился рядом. Кто-то, кто держал ее, поглаживая ее волосы, убирая ровные пряди с глаз. Его гладкие алюминиевые опоры растопырились в обе стороны.

– Ш-ш-ш, – сказал монстр, падший ангел, ненастоящий человек. – Ш-ш-ш, – сказал он, держа ее голову, когда она снова наклонилась, и ее вырвало мылом и алкоголем на теперь уже нечистый пол. Ее желудок сжимался в судорогах. – Мы не едим мыло, – заметил он и погладил ее, пока она не перестала кашлять. – Мы не едим мыло. Глупенький ангел.

Наконец она смогла поднять голову. Желтая слюна перестала стекать из ее рта. Пинки Гилман наклонился над ней. Его шея, мягкая и нежная, находилась так близко к ее ноющим челюстям. Она подняла голову и увидела, что сестра пристально на нее смотрит.

Задержка дыхания. Быстрый кивок головы. Глухая тишина, настолько тяжелая, будто она отлетела рикошетом.

И Тамара, глядя на Гретхен, услышала ответ не потому, что поняла его, а потому, что когда-то его знала.

Уцелевшие

Фред Чаппел

1

Эхо тряслась и бормотала во сне. Вскоре она бы начала кричать, если бы Верн не подполз в темноте к ее соломенной постели и не прошептал ей на ухо:

– Ш-ш-ш, ш-ш-ш.

– Ш-ш-ш, ш-ш-ш, – ответила она, в точности копируя его шипение – так она делала всегда.

– А теперь тихо, – пробормотал он. – Не кричи.

Она повторила и эти пять слов, имитируя его интонацию. Но не просыпаясь.

– Какое оно? – спросил Верн как можно мягче. – Блестящее? Или шаткое? Слишком яркое?

Она передразнила все его слова.

– Нет, – сказал Верн. – Скажи, какое оно.

– Нет. Скажи, какое оно, – затем чуть погодя: – Грязь. Сломанная грязь.

– Сломанная грязь, – повторил ее брат. Он пытался расширить цикл ее фраз, чтобы получать больше информации при ее последовательных повторениях.

Он был на четыре года старше Эхо. Ему было почти шестнадцать, но он научился быть очень терпеливым. Он выглянул посмотреть, не проснулась ли мама от волнения сестры, но Эхо, казалось, крепко спала в куче листвы. Она лежала, отвернувшись и закрывшись клочками ткани, мешковины и брезента. Ее немного трясло – в пещере за водопадом никогда не было тепло, а вместо одеяла им приходилось укрываться лохмотьями.

– Сломанная грязь, – произнесла Эхо.

– Почему сломанная грязь? Что это значит? Где она?

– Ш-ш-ш, ш-ш-ш. Тихо. Не кричи. Что это? Это блестящее… – она снова начала все сначала, копируя его голос. Но она не начинала говорить громче, значит, ее сон был тревожен не Старцем, который водил датчиком мыслей по местности в случайном поиске, как это часто случалось. Черная помесь колли по кличке Куинни лежала, спокойно наблюдая за братом и сестрой, положив голову на лапы. Она не щетинилась и не рычала – это означало бы, что она понимала, что Эхо обнаружила поблизости нечто опасное.

Верн решил, что можно обратно ложиться спать. Что бы это ни было, оно могло подождать до утра. С ней было немного легче общаться, когда она бодрствовала, но это общение требовало невероятного спокойствия.

«Которого у меня нет, – подумал он, возвращаясь на свое место и укрываясь лохмотьями и листьями. – У меня только что закончилось терпение. Так же как и идеи о том, где раздобыть еду».