Джон Харвуд - Сеанс

Стук копыт едва успел замолкнуть, как на лужайку выбежал Эдуард и бросился ко мне.

— Наша судьба решена! — воскликнул он. — Ты что, его не видела?

— Не видела — кого? Кажется, я задремала.

— Магнуса, — ответил он, схватив меня в объятия. — Он собирается купить эту картину — за пятьдесят гиней! И он хочет и другие три — по пятьдесят за каждую, он берет их, не глядя! Ну не чудесно ли?! Я хотел выйти за тобой тотчас же, но он сказал, что не может задерживаться. Теперь мы можем пожениться, как только твоя сестра благополучно обвенчается… и кто знает — может, даже твоя мать смягчится и с радостью примет меня в семью, раз я теперь человек со средствами.

Я было устыдилась — ненадолго, — что пряталась от Магнуса, но это чувство было тотчас же смыто целой волной эмоций. До этого момента — как я вдруг осознала — я никогда по-настоящему не верила, что счастливый день когда-нибудь наступит, но теперь я даже позволила себе надеяться, что Эдуард прав насчет моей матери. Празднование радостной новости в этот вечер потребовало нескольких бутылок шампанского, за которым мы все засиделись допоздна, и когда я наконец улеглась в постель, я долго лежала без сна, чувствуя себя совершенно счастливой, пока — когда уже занималась заря — усталость не взяла надо мною верх.

Вероятно, виною тому было шампанское или гнетущий и вовсе не подобающий сезону зной, во всяком случае проснулась я очень поздно, с ощущением подступающей головной боли, которая, несмотря на все мои старания ее утихомирить, становилась все сильнее. Влажность воздуха казалась совершенно необычайной, Джордж, вернувшийся из деревни, сказал, что никто ничего подобного не упомнит, а Эдуард высказал уверенность, что нам всем было бы прохладнее в турецкой бане. Не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка, тяжелые, серые, неподвижные тучи висели низко над головой, час от часу становясь все темнее. К трем часам дня у меня возникло ощущение, будто в мои виски впиваются стальные клещи, и я поняла, что мне необходимо уйти к себе.

Прошло сколько-то — не могу сказать, сколько — времени, и боль стала постепенно отступать. Я была уже посередине какого-то сновидения, необратимо исчезнувшего из памяти, когда меня разбудила ослепительная вспышка молнии, осветившая всю комнату даже сквозь задернутые занавеси; за нею через несколько секунд последовали оглушающие раскаты грома, грохотавшего над домом так, что дом сотрясался до самого фундамента, и отдававшегося эхом со всех сторон. Еще несколько секунд, и я услышала сильный порыв ветра, перестук дождевых капель на оконном стекле, а затем — рев ливня, обрушившегося на гравий под окнами.

Головная боль прошла; я ощупью подошла к двери и, открыв ее, обнаружила, что лампы в коридоре зажжены и что уже почти половина девятого. Я сбежала вниз по лестнице, чтобы побыть вместе со всеми, и застала Джорджа и Аду стоящими у окна в гостиной. По лицу Ады я поняла, прежде чем она успела вымолвить хоть слово, куда ушел Эдуард.

— Он ушел вскоре после того, как ты поднялась к себе. Я ему говорила, что ты будешь ужасно волноваться, но он и слушать не хотел. Только сказал, что надеется — ты проспишь до самого утра, а к этому времени он уже успеет вернуться.

— Во всяком случае, — сказал Джордж, — он должен был дойти до Холла задолго до начала грозы: при его темпе ходьбы он мог добраться до места к половине шестого. Так что он успел найти себе укрытие. Постарайся не…

Последние слова Джорджа потонули в ослепительной вспышке молнии и ударе грома прямо над нашей крышей, после чего молнии продолжали вспыхивать беспрерывно, один зубчатый зигзаг за другим, и сопровождались таким грохотом, что казалось, в любой момент крыша не выдержит и провалится. На долгие минуты разговор стал невозможен, пока молнии постепенно не стихли вдали, пока не улегся ветер и не стал слышен лишь неумолкающий шум проливного дождя за окнами.

Ночь тянулась невообразимо долго. Я снова сошла вниз, как только рассвело; дождь перестал, прохладный и влажный воздух нес с собой запахи побитой листвы и поломанных ветвей. Весь сад был завален мусором — от промокших листьев и небольших веток до крупных ветвей и сучьев, а по траве разлились лужи воды.

Вскоре вслед за мной вышел и Джордж, одетый в непромокаемый плащ и зюйдвестку.

— Я съезжу за ним в Холл, — сказал он. — Чтобы ему не пришлось пешком идти обратно.

— Я поеду с вами, — сказала я.

— Нет, тебе надо остаться дома — вдруг мы с ним разминемся по дороге.

Через пятнадцать минут он уехал. Спустилась вниз Ада, изо всех сил стараясь казаться веселой и ничем не обеспокоенной, но по ее бледному лицу я могла понять, что она тоже не спала. Часы пробили шесть раз, потом семь, потом восемь; в девять я уже больше не могла выносить ожидания и сказала, что пойду к деревне. Но не успела дойти даже до церкви, как услышала приближающийся стук копыт, и двуколка Джорджа, преодолев подъем, стала спускаться с холма по направлению ко мне. Пассажира с ним не было и, лишь взглянув на его лицо, я поняла, что надежды нет.

Через три дня Эдуард упокоился на погосте храма Св. Марии. Джордж нашел его лежащим у подножия стены, как раз под кабелем, что соединял громоотводы с землей. Сумка Эдуарда с этюдником и другими необходимыми художнику принадлежностями была повешена у него на шее; похоже было, что он попытался взобраться по кабелю наверх еще до начала грозы, упал и разбился насмерть. Однако никто так и не смог сказать, зачем он это сделал. Эдуард не оставил завещания, так что его немногие пожитки, включая и картины, должны были отойти его отцу, которого так потрясла новость о смерти сына, что он даже не смог приехать на похороны.

Недели, что за этим последовали, запомнились мне как темная, иссохшая бездна; я не могла плакать даже у его могилы, и единственным моим желанием было умереть. Несколько раз заезжал к нам Магнус Раксфорд, как и Джон Монтегю, но я отказывалась с ними увидеться. Ада сказала мне, что Джордж писал моей матери, но ответа не получил; объявление о бракосочетании Софи пришло в виде печатной карточки.

Самым тяжким мучением было сознавать, что Эдуард погиб из-за того, что встретил меня. Ада убеждала меня, что каждый, кто потерял жениха или мужа, мог бы сказать то же самое; разумеется, Эдуард не остался бы в Чалфорде, если бы не познакомился со мной, но в этом моей вины не было.

— Дело совсем не в этом, — сказала я наконец в один холодный зимний день. — У меня было предчувствие — видение его смерти… еще до того, как я его впервые встретила.

И я рассказала Аде историю того посещения, полагая, что она в конце концов поймет, как глубока моя вина. Но она никак этого не видела.