Чарльз Уильямс - Тени восторга

Он поднялся на ноги и сделал Роджеру знак следовать за собой. Они молча вернулись в холл. Только здесь Консидайн заговорил.

— Теперь отдохните. На этот раз нам не удалось, но мы еще победим, и вы увидите или услышите об этом. Пока же делайте, что можете, чтобы увиденное стало частью вас и вашей воли к бессмертию и победе. Если хотите есть, то вот вам пища. Потом я опять к вам зайду, сегодня мы вряд ли двинемся куда-нибудь. А теперь мне надо навестить короля.

Он кивнул и ушел, и вскоре Кейтнесс, сидевший у постели короля в комнате наверху, услышал, как открылась дверь, и оглянувшись, увидел его у входа. Священник резко встал.

— Как поживает наш гость? — спросил Консидайн. — Вы убедили его, как напрасна месть, мистер Кейтнесс? И, следовательно, как она глупа?

Почти с усмешкой Кейтнесс сказал:

— Вольно вам говорить о глупости и бесполезности, пролив кровь мучеников ради собственной глупости. Зачем вы пришли сюда?

— По более веской причине, чем та, по которой вы посетили Хэмпстед не так давно, — ответил Консидайн. — В ту ночь это был не самый мудрый ваш поступок, из-за этого король должен выбрать сегодня свое будущее. Лучше бы вам держаться своих учеников, мистер Кейтнесс, морали, которую вы понимаете, и догм, которых вы не понимаете. А сейчас оставьте нас, мне надо поговорить с королем.

Кейтнесс посмотрел на Инкамаси.

— Если вы хотите, чтобы я остался, — начал было он, но тот покачал головой.

— Идите, — сказал Инкамаси, — так мы с ним лучше поймем друг друга. В этот раз я постараюсь не забывать себя.

Консидайн придержал дверь перед священником, закрыл ее и вернулся к стулу у кровати. Он помолчал и улыбнулся Инкамаси.

— Могу ли я с вашего разрешения сесть, сэр? — спросил он, и в его голосе звучала такая сила, какой король не помнил за все время их странного союза.

— Это еще одно оскорбление? — спросил он, сдерживая гнев.

— Ничего похожего, — ответил Консидайн, — и вам следует это знать. Разве не я сделал из вас то, чем вы стали, и могу ли я оскорбить дело рук своих? Поэтому я жду ответа — могу ли я с вашего разрешения сесть?

Король слабо шевельнул рукой.

— Я думаю, вы только водили меня за нос, — горько ответил он, — но вы можете играть мной как хотите — только теперь я это понимаю. Садитесь или стойте, делайте что хотите, я могу лишь наблюдать за вами и в глубине души противостоять вам.

— Ну, стоит ли так к этому стремиться? — ответил Консидайн. — Вы уверены, что человек может победить, не испытав поражения? Вы уверены, что он может обрести цельность, если не познал отчаяние? Есть много причин избегать трудов, а религии всегда прощали человека. Отчаивайтесь, если хотите, и надейтесь, что отчаяние может вас спасти. Молите богов, я не отказываю вам в праве на молитву.

— Есть единственное подчинение, которое я признаю, — воскликнул Инкамаси, — и я верю, что святость, восторжествовав однажды, восторжествует вновь!

— Да будет так, — был ответ. — Но тогда скажите мне, что вы намерены делать.

Наступила долгая пауза, потом король сказал:

— Я знаю, на земле мне нет места.

— Для Инкамаси места на земле достаточно, — ответил Консидайн. — В Африке нет места для короля Инкамаси, это верно. Вам лучше знать, есть ли такие места в Европе. Не знаю, смогут ли ваши друзья в Лондоне воспринимать ваш титул так же, как я, например.

— Они почтительны и доброжелательны, но они забыли монархию, — горько сказал Инкамаси. — Они не смеются надо мной, но они не верят.

— Они — дети без матери, — легко подхватил Консидайн, — ибо не знают ни монархии, ни республики. Монархия — это тень, а Равенство еще не родилось. Какая для меня разница между этими традициями, пока они существуют и являются страстью? Но у большинства нет ни того, ни другого. И если я должен выбирать, я выберу короля, а не государство, ибо король есть плоть и кровь, пока не умирающая, и символ того, что мы ищем.

— Неужели мой удел — находить своих единственных слуг в своих врагах? — спросил Инкамаси скорее самого себя.

— Похоже на то, — кивнул Консидайн. — Так что на сегодня я и только я — единственный друг короля.

— И что друг короля предложит королю от своих щедрот? — спросил Инкамаси.

— Я могу предложить лишь две вещи, — сказал Консидайн, — позволить его величеству выбрать, что он возьмет от веры в себя. Я предложу дом, слуг и деньги, все, что ему потребуется, и он сможет жить, удовлетворенный сознанием собственного величия. Или я дарую королю королевскую смерть.

— Тогда уже некому будет вам помешать, — сказал Инкамаси с внезапной улыбкой.

— Мне и сейчас уже некому мешать, — серьезно отозвался Консидайн. — Ибо величие короля находится под моей опекой, и если король изберет жизнь без величия, хотя выбор, конечно, остается за ним, — он выберет жизнь в мечте. Я — хранитель силы монархии, а вне меня есть только Европа, и король это знает.

— Я думал, что Европа поможет моим подданным, — вслух размышлял Инкамаси, — ведь у нее есть законы, медицина и наука.

— Они хороши на своем месте, но вопрос в том, смогут ли они занять место более великое, — ответил Консидайн. — Однако выбор за королем. Только выбрать надлежит сегодня. Завтра подводная лодка возвращается в Африку, и есть три способа, которыми король может в нее попасть. Я могу отправить короля к его подданным и оставить среди них, чтобы он мог испытать судьбу, сразившись с человеком, который сейчас правит ими и унаследует титул, если Инкамаси умрет. Или я пошлю его в Африку как своего друга, и пока не будет подписан мир, он сможет жить как частное лицо где захочет.

— А третий способ? — спросил Инкамаси.

— Он уедет, не утратившим величия даже в смерти, — сказал Консидайн. — Я приду, когда наступит ночь, чтобы узнать решение короля.

Он встал, внезапно опустился на одно колено, а затем двинулся к двери спиной вперед. Король остался один.

Инкамаси пролежал весь день, обдумывая разговор. Он прекрасно знал, что среди людей, окружавших его, лишь Консидайн по-настоящему ценил королевское достоинство. Да, он считал Консидайна врагом, но понимал, коль скоро попытка рассчитаться с ним провалилась, что посвящать остаток жизни исправлению ошибки было бы недостойно. Король может ненавидеть, но его первый и наиглавнейший долг — перед своими людьми. Как сохранить свой народ, как служить ему наилучшим образом — вот что должно быть его первостепенной заботой. С этой точки зрения дальнейшая жизнь в Англии становилась бесполезной. Он вдруг представил, как стареет, цепляясь за свои убеждения, в лучшем случае потакающие сентиментальному характеру, в худшем — просто скучные. Подобная перспектива не вдохновляла. Но жить так, как предлагал Консидайн, было бы немногим лучше. Он станет жалеть сам себя, вместо того чтобы его жалели другие, сам выроет себе сентиментальную яму, вместо того чтобы ее вырыли ему другие, но яма эта будет столь же глубока и фатальна.