Сборник - Профессор бессмертия. Мистические произведения русских писателей

В это время Захар, который подавал барину чай, остановился перед Василием Алексеевичем и тихо проговорил:

– Заехать-то к угоднику нам надо бы, сударь… очень бы это надо!.. – Он покачал головой. – Как так, сударь, мимо такого места проезжать… Когда в Пятигорск ехали – не заезжали… и теперь мимо хотите…

Сухоруков сердито взглянул на слугу. Ему было очень не по себе, а тут Захар лезет с непрошеными советами. Он решил оборвать Захара:

– Ты мне надоел, – сказал он, – не лезь и делай свое дело!.. Мне и без тебя тошно…

Захар поставил перед барином стакан с чаем и отошел в сторону. Но он, как видно, не мог уняться, стал вздыхать глубоко и громко. Наконец не вытерпел и проговорил:

– Господи! Да вразуми же Ты его! Господи, спаси нас и помилуй! – Захар перекрестился.

– Убирайся вон со своими вздохами, – вспылил внезапно Василий Алексеевич. – Ты много себе позволяешь, Захар, и это может для тебя плохо кончиться…

– Что ж, прогоните? – с горечью проговорил слуга.

– Коли будешь лезть со своими непрошеными советами, так и прогоню.

– Это меня-то прогоните, который вас на руках нянчил!.. Бога вы, сударь, совсем потеряли, вот что!..

– Захар, уйди! – закричал уже вне себя Сухоруков. – Слышишь, убирайся!..

Старый слуга вышел. Испуганная, вышла за ним и хозяйка, невольная свидетельница этой сцены.

Сухоруков остался один, рассерженный. Нервы его были не в порядке, а тут еще этот дурак полез так некстати… «Что за мученье! – роптал Сухоруков. – Когда только эта отвратительная жизнь кончится!..»

Наступил вечер, стало темнеть. Василий Алексеевич был рад, что день близится к концу. «Авось ночью засну, – думалось ему, – забудусь хотя во сне…»

Наконец желанная ночь пришла. Сухорукова уложили в постель на полу комнаты. Долго вертелся он на импровизированном ложе. Долго ему не спалось. Тихо было в комнате, тихо было и на улице. Стояла темная ночь.

Неотвязчивые тяжелые мысли роились в голове больного, и в голову его стала внедряться злая идея, что если жизнь его имеет ценность отрицательную, как «глупая и пустая шутка», то не лучше ли было бы вовсе избавиться от нее, от этой жизни… Ведь та единственная добрая сила, в которую он верил, его мать, оставила его. Да и не мираж ли все это воображение о матери, в которую он там уверовал? Не злая ли сила подшутила тогда над ним в ее видении? И не царствует ли в этом мире один только диавол?.. Один он нераздельно властвует и мучает людей…

И с каким-то словно облегчением для своей тоски стал мечтать Василий Алексеевич о том, как было бы хорошо, если бы он, теперь заснув, никогда не просыпался.

Мучимый тяжелыми думами, Василий Алексеевич забылся, наконец, в охватившем его сне.

И вдруг он видит в этом сне, что в окружающей его темноте стал светиться перед ним лик какого-то старика с нависшими седыми бровями и с черными глазами, которые пристально на него смотрели. Лицо и вся фигура старика делались все ясней и ясней. Старик этот ничего не говорил, а только упорно смотрел на него. И вдруг движением правой руки перекрестил его, Сухорукова, широким крестом совершенно так, как крестила его когда-то мать, укладывая в постель и читая ему молитвы. Потом видение исчезло. «Как это странно, – думал в забытье Василий Алексеевич, – я никогда раньше не видел этого старика». Но вот еще новый сон охватил больного. Он видит икону Митрофания – ту самую, которая висит на постоялом дворе, и перед ней его Захар молится. Но икона эта точно выросла, сделалась больше, и ее освещает целый ряд висящих перед ней лампад. «Барин, дорогой мой, – говорит Захар, – приложись к угоднику! Он тебя исцелит». Затем и эта картина сна исчезла… И Василий Алексеевич проснулся.

Он проснулся, и что его удивило – в утреннем брезжущем свете, проникшем в комнату постоялого двора, он увидал Захара, стоящего перед иконой Митрофания. Сон точно продолжался наяву… Старый слуга молился перед образом; уста его что-то шептали, и он клал земные поклоны.

Потом Василий Алексеевич опять заснул и заснул уже крепко и спокойно, без каких бы то ни было видений.

Когда он очнулся от утреннего сна, в комнате было светло. Лучи солнца играли на полу, с улицы доносился шум проезжавших телег.

В комнату вошел Захар. Увидев его, Василий Алексеевич почувствовал угрызение совести, что он вчера так дурно обошелся со слугой. И он начал стараться загладить перед Захаром вчерашнее свое поведение. Это чувствовалось во всем, что исходило от Сухорукова, – и во взглядах Василия Алексеевича, которые он бросал на своего слугу, и в тоне его приказаний, наконец, в самом его обхождении с Захаром. Василий Алексеевич чуть-чуть не был даже готов просить прощения у старого слуги. Сегодня он понял более, чем когда-нибудь, какая была сильная связь у него с Захаром. «Да, я именно раб Захара! – думалось ему, – и Захар – единственный человек, которого я действительно люблю».

Захар, со своей стороны, совсем не подавал вида, что чем-нибудь недоволен. Отношение его к больному осталось то же, что и всегда. Это было отношение няньки к ребенку, без которого она не может жить.

Починили, наконец, дормез и привезли его к постоялому двору. Захар пошел хлопотать по селу, искать лошадей. Подали и лошадей, которых пришлось нанять у вольных ямщиков. Запрягли экипаж, и Василий Алексеевич двинулся в свою дальнюю дорогу.

Сегодня Сухоруков чувствовал себя лучше вчерашнего, как бы свежее. Мрачные мысли о власти темной силы и о самоубийстве, которые стали было приходить к нему в голову, сегодня оставили его. Мир Божий не казался ему невыносимым.

Покачиваясь от быстрой езды в дормезе, Василий Алексеевич с хорошим чувством смотрел на своего слугу, который сидел напротив. Захар клевал носом от охватившей его усталости, в забытье полусна. «Бедный старик, он всю эту ночь не спал», – думал про Захара Василий Алексеевич.

Сухоруков не вспоминал о своих сегодняшних ночных сновидениях. Мало ли что иногда снится! Эти сновидения, казалось, бесследно изгладились из его памяти.

Так путники подъезжали к Воронежу, который показался вдали, блестя своими церквями и белыми зданиями.

Мы уже знаем, что Василий Алексеевич вчера решил не останавливаться в городе, и этого решения он сегодня не изменил. Когда дормез въехал в город, Василий Алексеевич приказал ямщику миновать главную улицу и гостиницу, где все останавливались, ехать прямо на почтовую станцию и там перепрягать лошадей. Сухоруков не будет даже вылезать из экипажа и, как только сделают перепряжку, сейчас же двинется дальше.

Все шло, как предполагал Василий Алексеевич. Никакой задержки на почтовой станции не оказалось. Лошади там попались хорошие; они быстро повезли дальше наших путников. Дормез понесся к городской заставе.