Лицо из зеркального коридора - Марьяна Романова
Софочка как будто бы не шла, а скользила по полу – как гейша японская. Подплыла к столу. Она улыбалась, и в руках ее был букет жухлых васильков, а глаза – пустые, как у манекена из магазина одежды. И, несмотря на улыбку во весь рот, лицо ее в целом нельзя было назвать приветливым – была в нем какая-то настороженность и даже будто бы раздражение. Как у человека, которого вырвали из сладкого сна и заставили заниматься срочной работой. В сущности, так и было – давно Софочка была растворена в забвении, и вот прихоть правнучки ее с того света вытащила, без всякой цели.
Ангелина совсем не подумала о том, что она делать будет, если прабабушка появится. Может быть, в глубине души и не верила, что такое произойти может, вот так запросто, по первому зову.
Покойница к столу подплыла и на стул, для нее приготовленный, опустилась. Так и сидели друг напротив друга, молчали. Ангелине казалось, что прабабушке тут не очень уютно. Не нравится ее квартира, не нравятся фрукты на столе, не нравится сама Ангелина. Над столом повисла неловкая пауза, как у вынужденных попутчиков, которые хотят показаться приветливыми из вежливости, а на самом деле мечтают оказаться в пространстве, где никто не нарушит их покой.
Время как будто бы остановилось – Ангелина не могла бы сказать точно, сколько часов, а может быть, минут прошло.
В какой-то момент прабабушка засобиралась обратно: также молча встала из-за стола, спиной повернулась и как будто растворилась в воздухе.
На следующий день Ангелина проснулась от телефонного звонка – на три часа позже обычного. Голова раскалывалась, колени были слабыми, суставы крутило, как бывает при высокой температуре. В комнате так всё и осталось после вчерашнего – стол посередине, тарелки неубранные, фотография прабабушки. Странно, но крови на ней не было, как будто бы стерлась вся или впиталась.
Ангелина накануне еще подумала, что жалко такую хорошую фотографию портить – пятна же бурые потом со старой бумаги не выведешь. Но нет, снимок был как новенький, и даже изображение прабабкино как будто бы четче стало. И выражение лица изменилось немного – та хищная улыбка, которую Ангелина ночью приметила, не исчезла, так и осталась на фотографии. Впрочем, может быть, это была иллюзия, порождения фантазии впечатлительной натуры.
Ангелина умылась холодной водой, нехотя прибралась в доме. Каждое движение ей с трудом давалось, через силу. Вроде и не сделала ничего – подумаешь, стол передвинуть и вымыть пару тарелок, а утомилась так, как будто весь день пахала без продыху.
Ну его к черту, такие развлечения, решила она, на диван укладываясь и тупо уставившись в телевизор. Непонятно, как старушка выдерживала такое годами?
Ночью она долго уснуть не могла, все ворочалась, мысли какие-то в голову лезли тревожные. В какой-то момент показалось, кто-то за спиной ее вот также вертится и мается. Обернулась – прабабка вернулась, Софочка. В кровать влезла без приглашения, лежит на самом краешке, на спине, вытянулась, как струна гитарная, а руки на груди крестом сложила. Ни дать ни взять, покойница в гробу. Только лицо к правнучке повернуто. И опять эта улыбка, а глаза – спокойные, отстраненные.
«Уходи… – слабо пробормотала Ангелина. – Не звала я тебя сегодня… Тяжело мне, я как-нибудь потом…»
Но покойница – не случайная знакомая, лишнее звено в веренице лиц, которому можно сказать: «Ну, как-нибудь созвонимся», – подразумевая, что это «как-нибудь» синоним «никогда». Один раз позвал, пригласил, кровью опоил – теперь так и будет она ходить за тобою молчаливой тенью, своего требовать.
У Ангелины палец заныл, тот самый, который она накануне иглой колола. И щекотная струйка потекла по руке – женщина удивленно руку к глазам поднесла – так и есть! Из крошечной ранки кровь пошла. Да где такое видано, чтобы рана от укола на следующий день не затянулась, кровоточить начала заново.
Прабабка же плотнее придвинулась, незаметно как-то, вроде и не шевелилась, лежала как статуя, а гляди-ка – она уже лежит совсем вплотную, так что можно почувствовать ее дыхание. Изо рта покойницы пахло сушеными цветами, пылью и формалином, наверное, так мумии пахнут музейные.
Ангелина с кровати вскочила, заметалась по квартире, прямо на ночнушку накинула кофту да на улицу выбежала. В подъезде даже рассмеялась собственной сообразительности: не будет же Софочка ее преследовать. Не получается в доме отделаться – ничего страшного, она на улицу пойдет, на центральную площадь, где даже по ночам полно гуляк.
Тяжело ей дался путь, ее знобило и потряхивало, слабость во всем теле была, а на лбу – испарина. Остановила таксиста-частника, тот ее пожалел даже: «Женщина, вам нехорошо? Случилось что-нибудь? Может, вас в больницу отвезти?» Она раздраженно отказалась. Во-первых, тупое половое обращение «женщина» такие, как она, вечные девушки, воспринимают почти как оскорбление, как будто бы у них молодость отнять пытаются, указать их место в не знающем жалости колесе времени, а во-вторых, на ее практике, если таксист с ней заговаривал, так только для того, чтобы телефончик попросить.
Вышла на центральной площади, расплатилась скомканными купюрами, а таксист еще и от денег отказался, подумал – случилось что-то у нее, не наживаться же на горе чужом. В лицо ему купюры швырнула скомканные, этот жест – как пощечина. Он потом головой ей вслед качал – вот баба ненормальная!
Вид, конечно, у нее был еще тот. Час был еще не поздний, на улице полно народу, молодежь, подвыпившие работяги. Все провожали ее удивленными взглядами – вроде бы женщина приличная, ухоженная, красиво причесанная, а бледная как смерть, одета неподобающе, и глаза безумные.
Не знала Ангелина, что делать, куда пойти. В бар какой-то сунулась – охранники выросли перед нею как двое из ларца, не пустили. «У нас тут дресс-код», – говорят.
На улице было не то чтобы тепло, а на ней даже колготок не было, тонкая ночная рубашка и вязаный кардиган сверху. Вот и брела она куда глаза глядят и все время оборачивалась – не идет ли за ней Софочка? Но никого не было, и постепенно Ангелина успокоилась, ей даже немного лучше стало, дыхание выровнялось, настроение улучшилось. Теперь происходящее уже не казалось ей таким страшным, скорее она готова была посмеяться над собственной впечатлительностью.
Но домой, в одинокую квартиру, возвращаться все равно не хотелось. Там постель разобранная, сухими цветами пропахшая, и фотография на столе – б-р-р. Надо бы ее вообще выбросить –
