Вячеслав Денисов - Сломанное время

Нечего и говорить – шмон в бараке был не на руку Комару. Нож нашли под его кроватью, окровавленный. Но тот и не протестовал. Он признался в разговоре с кумом, который мгновенно среагировал на ситуацию по-своему глупо – выгнал всех обитателей барака на улицу, – что захотел получить месяц-два отдыха от работ, отрубив себе палец. Почему именно средний, и почему на правой руке, Комар тоже объяснил – на месте того же отрезанного мизинца рана заживет быстрее, потому что мизинец тоньше, а на правой руке, потому что он правша, и работать точно не сможет. Идиотизм такого объяснения завел опера в тупик. Случай о членовредительстве тут же донесся до Хозяина, и началось следствие. В бараке же относились к этому со смешком, упирая по-зэковски иронично на то, что это самое настоящее членовредительство и есть, поскольку вред причинил Членорез.

Через два часа бессмысленного стояния на холоде – кто бы рассчитывал на то, что правда о случившемся ночью станет достоянием администрации – всех загнали обратно. Комар мог рассчитывать на то, что работать он теперь будет действительно меньше, и нет закона, который бы его за это наказал.

Работа на лесоповале Гоше подходила больше, чем работа, к которой здесь стремились все – библиотекарем или хлеборезом. Еще не до конца распознав структуру зоновской иерархии, он и не стремился это делать. В первый же день водворения в ИТУ ему было предложено стать писарем, а когда он отказался – библиотекарем. Действительно, было бы глупо использовать доктора наук сучкорубом. Тем более что даже Чурбанов не считал зазорным резать хлеб в колонии. Но Гоша пошел вопреки ожиданиям многих, сам того не понимая, приготавливая себе жизнь не блатного, а мужика. Где-то внутри его сидел другой, подсказывающий, что профессору лучше быть мужиком и валить лес, доводя ситуацию до абсурда, чем профессору нарезать хлеб и получать за это уважение от гунявых. Но это внутри, чувственно. Реально же Гоша рассуждал так: работа на свежем воздухе куда полезней для организма, чем работа в заполненной паром кухне.

Неожиданно на работу в этот день вышел и Бесилов. Работать он, конечно, не работал. Сидел на пне, откинувшись на специально для него изготовленное методом среза кресло – спинку-щепу. Само его присутствие рядом с Гошей давало возможность последнему делать вид, а не махать бензопилой над поваленным кедром. Курили чаще обычного, конвой в душу не лез и не приближался.

Бесилов сунул руку в карман и вынул сверток из плотной бумаги. Он был в масляных пятнах, в нем было что-то завернуто. То, что в пайку зэка явно не входит. Бес положил сверток под ноги, развернул. В нем оказалось четыре сваренных вкрутую яйца, два больших ломтя хлеба и две куриные ножки. Одну из них он протянул Гоше, вторую взял сам.

«Когда же я последний раз держал в руках куриное бедрышко?» – подумал Гоша, впиваясь в него зубами.

– Так что же тебя привело сюда на самом деле, приятель? – спросил Бесилов, вытирая рот рукавом.

– Разве я сам пришел? – рассмеялся, растягивая масленую улыбку на потном лице, Гоша. – Меня привели, разве не так?

– Но почему-то я не уверен, что ты убил того мужика.

Гоша отшвырнул кость, вынул из кармана пачку, вытряхнул сигарету, вытер лицо.

– Откуда о мужике знаешь?

– Я все знаю.

– Это не ответ.

Бесилов потянулся и развалил ноги, как в бане. Пахло смолой и хвоей. Туманный аромат Нового года, в котором не хватает эфирного привкуса мандаринов. В их разговоре тоже не хватало чего-то необходимого. Гоша готов был поклясться, что – доверия. Интерес Бесилова к геологии был более чем странен. Предложение создать артель после освобождения всерьез можно было, разумеется, не принимать. Ну, сел профессор. За убийство. И сидеть ему теперь не пересидеть. Даже иронии той, что в анекдоте про дурочку, встретившую похороны и закричавшую, думая, что доброго желает: «Носить вам не переносить!» – во фразе этой не чувствуется. Действительно, недосидеть по случаю смерти шансов куда больше. Так чем же вызвал интерес Бесилова Гоша? Образованием и умом? Пахло смолой и хвоей. Туманный аромат Нового года был больше похож на удушливую атмосферу зоновского лесоповала. Из подарков только – штрафной изолятор, время в котором, как известно, останавливается…

– Слава о человеке входит в лагерь быстрее самого человека, – объяснил, в очередной раз потягиваясь, Бесилов. – Ты еще в «столыпине» сюда катил, а я о тебе все уже знал. Должность такая, – и рассмеялся. Глухо, подозрительно равнодушно.

Гоша нашел языком горькую крупинку табака, выплюнул.

– И что же тебе сообщило радио?

– Что завалил ты своего друга, за бабло завалил, и что не прав ты. А вот я в это почему-то – как хочешь – не верю.

– Почему?

– Не колышется клейстер в тебе. Лом вбит. Такие не убивают за наживу.

– И что дальше? – Гоша поймал пальцем выскользнувшую из-под кепи каплю пота и растер. Все очень походило на разговор знающего жизнь человека с идиотом только лишь из чувства сострадания.

Бесилов помялся на пне. Смола пропитала ватник. Ничего страшного, заменят. Главное, тепло и удобно.

– Ты хороший мужик, сильный, красивый, но все в одно мгновение может рухнуть. Тебе нужен друг, и я предлагаю тебе себя в этом качестве.

– Очень похоже на разговор в гей-баре.

– Вот скажи ты такое в бараке, тебе бы тут же вставили швабру в задницу. А я понимаю – ты человек эмоциональный, только что с воли, тем более…

– Что же ты хочешь взамен?

– А чего может хотеть взамен дружбы друг? Помощи в трудную минуту.

Гоша беззвучно рассмеялся. Он смотрел в глаза Бесилову проникновенно и весело.

– Интересно, каким образом я могу тебе, как другу, помощь оказать?

Бесилов сунул в зубы хвоинку, зажевал и стал смотреть куда-то мимо пня. Гоше показалось, что никак не меньше полминуты – особенность авторитетных в разговоре думать долго и обстоятельно при простоте заданного вопроса всегда его удивляла. А перевидал он троих таких. В Лефортово в хате жил угрюмого вида старикан весом не более пятидесяти кило – тот говорил тихо, постоянно хмурил густые брови, и Гоше казалось, что старика самого смешит роль вора в законе. Ни одной татуировки, никаких монструозных выходок, просто старик. Но старика этого слушались все до единого дубаки и, кажется, сам Хозяин. Не говоря уже о присутствующих. У Гоши тогда украл кто-то ночью тетрадь в клеточку. Помня наставления о невозможности предъявлять кому-то претензии без оснований, Гоша промолчал, хотя знал, что украл тетрадь лопоухий и веснушчатый гаер по имени Вова, громче всех хохочущий над шутками старикана. И с бумагой как со средством передачи информации на волю распрощался. Но неожиданно представился случай восстановить справедливость, и Гоша потом уже сам был тому не рад. На четвертый день пребывания в тюрьме старикан культурно, словно находились они не в камере, а в Пушкинском музее, попросил Гошу приблизиться и спросил тихо, вежливо: