Марьяна Романова - Болото

И потом еще случай был. Марфа в лесу мертвеца нашла. Мать ее за крапивой отправила – лесная крапива сочнее, чем полевая. Солнца ей не хватает, а влаги много, она не разрастается так, зато ароматная, с темно-зелеными плотными листьями, вкусны из нее щи. И вот шла Марфа с корзинкой по лесу, напевала что-то под нос, уже и обратно собиралась повернуть, и вдруг голос. Еле слышный, не похожий на голос умершей старухи и утонувшей девочки. Те глухо говорили, слабо, но слова легко было разобрать. А тут – как будто бы речь сквозь мокроту, с хрипом, бульканьем. Ей пришлось остановиться и слух напрячь.

«Идти надо… Кости… Голодно мне… Вперед идти… Тяжело как… Кто-то есть здесь… Чувствую… Рядом кто-то… Кости увидит… Зароет кости… Голодно как…»

Марфа оцепенела, разве к такому привыкнуть можно. Всю жизнь этот странный и никчемный дар мучить ее будет, а она так и не привыкнет, каждый раз руки от ужаса неметь будут. Голос из-за деревьев доносился, она подошла осторожно, ветки куста раздвинула и увидела его. Незнакомец это был. Откуда и куда шел – непонятно, но видно, много времени прошло, как силы навсегда этого странника покинули, и смерть его убаюкала. Давно, видать, помер – от тела и не осталось ничего, куски высохшей кожи на белеющих косточках. Обряжен в какое-то тряпье, как бродяга. Волосы сохранились – седые как снег.

«Идет… Кости видит… Голодно как… Ты подойди… Подойди….»

Как током Марфу ударило, развернулась и побежала прочь. Потом долго не могла решение принять – рассказывать деревенским о находке или нет, и так слухи о ней нехорошие ходят. В итоге проговорилась матери – та ахнула и понесла новость дальше, как сорока на хвосте. Нашли беднягу и похоронили в могиле безымянной. Марфа потом на могилу ту ходила, но без толку прислушивалась – голоса больше не было.

Рада валялась в гамаке с книгой – испробовав лень на вкус, незаметно для себя стала ее слугой. Впервые за столько лет – блаженство ничегонеделания. Вытянуть босые ноги, и чтобы их гладил ветер. Слушать жужжание муж. Время как будто бы останавливается, становится тягучим, как смола. Рада впервые за много лет чувствовала себя почти счастливой. Даже немного округлилась, поправилась, что было ей к лицу. И в движениях появилась плавность человека, которому не надо выживать, экономя силы.

Максим впервые за два года любил ее ночью. Все получилось торопливо и неловко как-то, но Рада все равно была довольна – главное, начало положено. Может быть, и не зря они приехали в глушь. Раньше, когда они были молоды, он мог часами ломать ее спиной старенький диван – их первый общий диван, купленный за копейки по объявлению в газете. Теперь же Рада ощутила давно забытую тяжесть его тела, мускусно-лимонный запах его кожи, горячее дыхание на ее виске, хриплый выдох – и вот уже все закончилось, и он сонно отвернулся, поцеловав ее в плечо. А Рада смотрела в потолок и улыбалась.

Она и по поводу гостьи расслабилась – за несколько дней Лариса как-то сумела расположить к себе. Тихая, услужливая, и так хорошо с Сашей ладит, и все домашние дела как-то незаметно на ее плечи перекочевали, и в отличие от Рады, у которой все из рук валилось и которая по три часа могла посуду мыть, Лара многоруким божеством проходила с тряпкой по дому, оставляя за собою свежесть и чистоту. Маленького сыночка Рада все время при себе держала, либо просила дочь старшую глаз с него не спускать.

Время было медленным, журнал – бестолковым, но самое интересное – впервые за много лет у нее появились какие-то мечты. Рада всегда едва ли не презирала мечтателей, отчасти им завидуя – она была уверена, что строительство иллюзий – это радость праздного ума. Она же сама ставила цели и решала задачи.

И вдруг сами собою мысли появились… А что если пригласить Ларису в Москву нянькой к Сашеньке. И ей хорошо, и у Рады гора с плеч. Они даже могли бы съездить на море – когда-то, до рождения Саши, каждое лето выбирались. И в Крым, и в Сочи, и в Болгарию. Так удивительно и странно – она снова будет ловить соленый воздух загорелым лицом, подбирать объеденные морем бутылочные стеклышки, заказывать жареных рапанов в прибрежных кафешках.

Освобожденная от пахоты, Рада даже задумывалась о высоких этических категориях – о, эта забытая сладость ни к чему не ведущего самокопания. Психотерапевт перебирает бессознательные глубины пациента как хирург, которому положено отрезать лишнее и аккуратно залатать остальное. Мазохист же в моменты рефлексии похож на кровожадного маньяка, самозабвенно копающегося в кишках жертвы.

Думала Рада преимущественно о том, насколько она с собою честна. У нее всю жизнь была аллергия на иллюзии. Иногда обстоятельства втягивали ее в самообман – коим, например, на долгие годы стала ее семья – но где-то в глубине души Рада все равно понимала и принимала горечь правды.

Вот сейчас, например, она пыталась ответить себе на вопрос: защита, которую она предоставила несчастной девушке Ларисе – это благородный порыв души, категорический императив, естественное желание сильного подать руку слабому? Или поиск выгоды – ведь если у Сашеньки появится нянька, это изменит жизнь семьи. Сколько раз они приглашали к нему сиделок – никто не выдержал даже дня. Даже те, кому платили втридорога. Даже те, кого отсутствие и крова, и квалификации принуждало браться за любую работу. А Лариса ни разу не пожаловалась. И Саша ее не раздражал.

Раздражение, особенно подавленное, очень трудно скрыть – оно рано или поздно выдаст себя – нервным ли подергиванием ступни, обращенным ли к потолку усталым взглядом… Лариса же говорила ласково, терпеливо, и с явным удовольствием строила вместе с ним эти его дурацкие кукольные домики.

Между собою Рада и Максим много говорили о силе и слабости. Просящему у тебя – дай, стучащему в дверь твою – открой.

Лариса постучала в их дверь – они открыли, это безусловное добро. Как сейчас можно говорить, «плюс в карму».

Лариса попросила кров и хлеб – они и дали, поделились.

Только вот сила-то – в священном отсутствии жажды результата, если же добрый поступок – просто звено в социальной махинации, то выходит, это самая настоящая проявленная слабость.

Рада обдумывала все это, когда в доме закричали.

Звериный крик сына, перебиваемый чьим-то истошным визгом – как будто бы библейские чудовища Левиафан и Бегемот столкнулись в решающей схватке.

Пока она к крыльцу бежала, в ушах голос Якова звучал: «…как будто бы с кота живьем кожу сдирают… Заходим, на печи стоит большой бак, в котором белье обычно кипятят, а из него – детская рука торчит…»

Из дома ей под ноги бросилась перепуганная свинья, чуть с крыльца Раду не опрокинув. Откуда свинья в доме, что это, чья она?