Чарльз Уильямс - Место льва

Видимо, сознание оставило беднягу не полностью. Дамарис ощутила слабое ответное движение. Тогда, что-то приговаривая бодрым голосом, она поставила его на ноги и как-то умудрилась вынудить его сделать первый неуверенный шаг. Боль резанула по сердцу: как же он пойдет на таких израненных ногах? Она закинула его руку себе на плечи, — так было немножко полегче. Квентин застонал. Дамарис стиснула зубы — она сейчас не могла отвлекаться. Мучительно медленно они пересекли луг и подошли к мостику. Кажется, Квентин достаточно пришел в себя, чтобы воспринимать происходящее. Дамарис настолько сосредоточилась на своей непростой задаче, что совершенно не заметила огненной вспышки, скрывшей от глаз усадьбу «Хитросплетения».

Было уже далеко за полдень. Дамарис подумала, что хорошо бы остановить машину, и даже попыталась донести эту мысль до Квентина, но он ее не отпустил. Да, он понимает, что так было бы лучше, но еще лучше будет, если она останется с ним. Он постарается идти сам. В итоге весь этот долгий жаркий день мужчина и женщина брели по проселочной дороге — Квентин возвращался из своего побега, Дамарис — из своего уединения. До дома они добрались на закате дня. А когда начали сгущаться сумерки, ее отец испустил последний вздох, окончательно отдавшись во власть овладевшей им красоты.

Глава пятнадцатая

ОБИТЕЛЬ ДРУЖБЫ

Энтони открыл дверь квартиры и с порога позвал Квентина. Он не очень-то надеялся на ответ, даже если Квентин был дома. Но его голос инстинктивно рванулся вперед, стремясь нарушить пустынную тишину дома, возгласить прямой путь к Господу. Разумеется, никто не ответил.

Он обошел все комнаты и даже посмотрел за креслами, в шкафах, под столами и кроватями. Измученный беглец легко мог попытаться спрятаться в таком нелепом укрытии. Но уже через несколько минут Энтони вынужден был признать, что квартира необитаема. Он вернулся в их общую гостиную и сел. Квентина здесь нет: значит, он все еще скрывается — или погиб. Итак, первая мысль Энтони не оправдалась — Квентин не добрался до дома. Но оставалась вторая, хотя и менее определенная — попробовать найти в этом доме дружбы способ успокоить взволнованный мир. Он откинулся в кресле и обвел глазами комнату.

Следы их общих занятий предстали перед ним в этот утренний час в гораздо большем порядке, чем обычно. Женщина, присматривавшая за квартирой, явно только что «была где-то тут» и ушла. Она наконец оставила прежнюю привычку запихивать во время уборки бумаги в ящики и книги на полки как попало, так что Спиноза и Томас Элиот могли оказаться по соседству, что еще куда ни шло; разыскивать Мильтона среди исследований минойских подлинников было неудобно, а Джерард Хопкинс, подпирающий Гилберта Франкау, выглядел довольно глупо. Поэтому книги и бумаги — и даже трубки — по-прежнему лежали на столах, а ручка Квентина — на стопке писчей бумаги. Куча фотографий никак не могла обрести свое место, большинство из них должно было coхранять память о каких-то событиях — эта об общем празднике, та об общем друге, а та о дне рождения или даже о затянувшемся споре. Небольшая репродукция Лэндсира «Повелитель долины»[47] была как раз напоминанием о таком споре. Энтони не мог сейчас вспомнить, о чем же они вели этот ожесточенный спор, кажется, о природе искусства, но началось все со статьи в «Двух лагерях». Квентин тогда одержал сокрушительную победу, и на следующий день Энтони перерыл несколько магазинов в поисках Лэндсира и преподнес его тем же вечером Квентину в память о схватке и в знак основательности принципов противника. Они посмеялись и повесили репродукцию на стену. Энтони нехотя отвел от нее взгляд и продолжил осматривать комнату.

Пока он смотрел, ему припоминалось множество деталей их общего прошлого. В этом кресле Квентин любил сидеть зимними вечерами, пока Энтони мерил комнату шагами, произнося нескончаемый монолог о Дамарис; в том углу он сидел, зарывшись в книги, когда они обсуждали, какую «рифму из Еврипида» мог иметь в виду Браунинг. У Квентина была отчаянная страсть находить невероятные соответствия. Вот окно, у которого они однажды вечером говорили о видах власти и допустимых пределах подчинения ей. В это кресло они однажды перед всеобщими выборами усадили беспокойного избирательного агента и забросали его вопросами и изречениями о природе Государства и о том, как согласуется диктатура с английским политическим гением. За этим столом они однажды чуть не поссорились, у камина читали новое иллюстрированное издание «Макбета», присланное Энтони на отзыв. Легкие и забавные, горькие и отрадные, разные мгновения дружбы приходили ему на память, каждое из них несло в себе намек на значимость, которую таинственно хранят подобные мгновения, — намек, который определенно требует принять его как истину или отвергнуть как иллюзию. Энтони давно определился с выбором; он привык ценить эти бренные мгновения. Недолговечность не умаляла их важности; и хотя любая дружба может распасться, никакое последующее соперничество и никакие разногласия не лишат внутренней истины того, что происходило в эти мгновения.

Теперь он верил им больше, чем когда-либо. Он снова принял их, зная по опыту, как это непросто. Настрой способен сбить что угодно: эготизм, серьезность, беспечность, самомнение, даже чрезмерная сосредоточенность. Теперь одна из основ бытия начала внутри него свой труд Озарения. Он чувствовал, как некая сила несет его и Квентина сквозь время. А может, это и было само Время, «совершенное и одновременное обладание непреходящей жизнью». Фраза, вспомнил он, принадлежала святому Фоме; наверное, Дамарис когда-то цитировала его.

Он сидел, переходя от воспоминаний к раздумьям, от раздумий к смирению, от смирения ко сну наяву. В легком дремотном оцепенении он поднялся на мощных крыльях над духовной бездной и постепенно выделил и дал укрепиться нити, связующей их судьбы. Комната хранила душевный отпечаток Квентина. Энтони достаточно было отказаться от своих собственных стремлений и предоставить возможность действовать Любви, жившей в нем. Да, Квентин определенно был здесь, в комнате, стоял, по привычке опираясь на подоконник. Энтони осторожно поднялся и тоже подошел к окну. Теперь он смотрел из мира внутреннего на мир внешний.

Мир представился ему средоточием силы. Как твердо укоренились в земле дома! С какой решительностью лежал друг на друге каждый ряд кирпичей! Шпили, башни и трубы устремлялись в небо тонкими энергетическими контурами. Деревья копили силу и отдавали ее. Солнечный свет представлялся сплошным потоком силы. Шум, доносившийся с улицы, воспевал силу. Материя направлялась и вдохновлялась этим первостепенным качеством, а в небесном просторе, в лазурной красоте гуляли волны скрытой энергии.