Альберт Санчес Пиньоль - В пьянящей тишине

Погруженный в свои мысли, я пошел прогуляться к источнику, покуривая сигарету. Там я встретил Батиса, который был занят своими бесполезными и смехотвор­ными делами. Он работал, чтобы не думать, как обычно, и это мешало ему понять, что подобные жалкие действия были нелепы. Выглядел Кафф ужасно. Казалось, он провел ночь, не раздеваясь. Я угостил его сигаретой, чтобы установить некое подобие нормальных человече­ских отношений. Однако настроение у меня было пар­шивое. Батис открыл рот, и мне захотелось заорать на него, обвиняя в полной абсурдности действий.

– Мне пришла в голову неплохая мысль, – сказал он тихо, осознавая, что его предложение невыполни­мо. – На корабле осталось еще много динамита. Если мы убьем еще тысячу чудовищ, с проблемой будет покон­чено.

Кафф занимал оборонительную позицию; по-своему, он шел мне на уступки. Но мне было не до вежливости. Я всегда проявлял по отношению к нему терпение, при­спосабливаясь к его ограниченности, и с пониманием относился к недостаткам; несмотря на отдельные выпады с моей стороны, я всегда пытался прийти к догово­ренности, которая бы устраивала обоих. Предложение Батиса было абсолютно прозрачно и столь же сме­хотворно. Какое идиотское упрямство! Мы были двумя утопающими, а он в качестве решения проблемы пред­лагал выпить всю воду из моря. Это бесило меня как ни­когда; он принадлежал к тем людям, которые способны улучшить добрые начинания, но ухудшают дурные. Продолжая, убивать омохитхов, он уничтожил бы по­следнюю надежду на диалог, если таковая еще сущест­вовала, и увековечил бы насилие. Несмотря на мизер­ные шансы найти общий язык с противником, она казалась куда более привлекательной, чем преступная и бесполезная борьба. Почему я должен был участвовать в войне, которую изобрел для себя Кафф? Я не собирался больше убивать омохитхов и поступал так ис­ключительно в порядке законной самозащиты.

– Откуда в вас столько ослиного упрямства? Раскрой­те глаза, Кафф! Мы воображали, что это осажденные Сиракузы, а себя, с нашими винтовками и динамитом, считали Архимедами двадцатого века. Но все указывает на то, что они сражаются за свою землю и другой у них

нет. Кто может осудить их за это?

– Вы что, белены объелись? – ответил он мне, сжимая кулаки. – Вы еще не поняли, что это Богом забытое мес­то? Вам хочется видеть огни соборов там, где земля по­крыта пеплом. Это самообман, Камерад! Вы еще живы только благодаря тому, что я открыл вам двери маяка!

Если мы их не уничтожим, они уничтожат нас. Это так. Нам нужно спуститься на затонувший корабль! Я помог вам тогда. А вы теперь отказываете мне в помощи?

Наш разговор превратился в спор фанатичных визан­тийцев. В нем отражались мое отчаяние, его упрямство и страшное одиночество, в котором мы жили на маяке. Нас может спасти только разум, считал я; на пути насилия мы уже зашли в тупик. Вместе мы сильны, не стоит разде­ляться – к этому сводились его аргументы. Однако на этот раз мне не хотелось идти у него на поводу, я просто не мог сдаться. Батис надеялся на свою силу аргонавта, я же противопоставлял ему ловкость фехтовальщика. Когда он в очередной раз повторил свои доводы, я закричал:

– Это я пытаюсь вам помочь! И смогу это сделать, ес­ли только вы перестанете упираться, как осел!

Тут Кафф начал хохотать, как сумасшедший. Он за­был о ведрах, которые пришел наполнить, посмотрел мне в глаза и засмеялся еще громче.

– Я осел, конечно, осел, – говорил он кому-то невиди­мому. Батис хохотал и повторял: Лягушаны – почтен­ные господа, а я осел!

Кафф смеялся, глядя в небо, и при этом ходил по кру­гу, как игрушечный паровозик. Он был возмущен до крайности или совсем рехнулся; а может быть, и то и другое вместе. Я услышал, что он бормочет себе под нос историю об итальянце, которого ошибочно сочли содомитом, и зажал уши обеими руками:

– Замолчите же вы наконец, Кафф! Заткнитесь! За­будьте о своих итальянцах и содомитах! Кого волнуют ваши занудные истории? Рано или поздно нам придется понять, что единственный разумный шаг – договорить­ся с ними, заключить мир, черт возьми!

Неожиданно Батис притворился, что не слышит ме­ня, как будто я исчез, а он остался у источника один. Это ребяческое поведение возмутило меня.

– Очень возможно, что в их головах мозгов поболь­ше, чем в вашей! – сказал я, тыча пальцем себе в лоб. – И, вероятно, единственные звери на этом острове – это мы с вами! Мы, с нашими ружьями и винтовками, пат­ронами и взрывчаткой! Убивать куда проще, чем договориться с противником!

– Я не убийца! – прервал он меня. – Я не убийца.

И, каким бы противоречивым это ни показалось, бросил на меня такой уничтожающий взгляд, какого я еще не разу не видел.

Потом взял в каждую руку по ведру и ушел. В эту ми­нуту я понял, что Батис когда-то убил человека и терзал­ся из-за этого. Я предполагаю, что не выслушать его признания было огромной ошибкой. Правда, он прятал свою душу под такой слоновой кожей, что понять его было нелегко.

Я продолжил свою прогулку. Пошел дождь. Его кап­ли пачкали белизну снега и растапливали ледяную кор­ку на стволах деревьев. Сосульки, свисавшие с веток, надламывались с сухим щелчком и падали на землю. На дорожке появились лужи, и мне приходилось через них перепрыгивать. Сначала дождь мне не мешал. Кап­ли просачивались через шерстяной капюшон, и я его снял. Но вскоре дождь усилился настолько, что потушил огонек моей сигареты. В этот момент я был гораздо ближе к дому метеоролога, чем к маяку, и решил укрыться там. Жалкая лачуга показалась мне дворцом для нищих. Тучи застилали все небо. Я нашел огарок свечи и зажег его. Пламя дрожало, заставляя тени пля­сать на потолке.

Я курил, ни о чем не думая, когда появилась Анерис. По всему было видно, что Батис избил ее. Я усадил ее на кровать рядом с собой и спросил, не рассчитывая на ответ:

– За что он тебя так?

В эту минуту я готов был убить его. Мне начинала от­крываться одна истина: величие любви, которую мы чувствуем к одному существу, может явиться нам через величие ненависти, которую мы испытываем к другому. Анерис промокла до нитки, но это лишь подчеркивало ее красоту, несмотря на следы побоев. Она сняла с себя одежду.

Грань между животной и человеческой сутью никак не влияла на то наслаждение, которое она мне доставля­ла. Мы так долго и страстно отдавались друг другу, что в глазах у меня поплыли желтые круги. Наступил мо­мент, когда я перестал ощущать, где заканчивается мое тело и начинается ее; где граница дома или всего остро­ва. Потом я лежал, вытянувшись на кровати, и чувство­вал ее холодное дыхание на своей шее. Я выплюнул си­гарету, так что она отлетела далеко в сторону, и стал одеваться, думая о самых обыденных вещах. Застегнув пряжку на ремне, я вышел из дома и вздрогнул от холод­ного воздуха.