Рене Маори - Темные зеркала. Том второй

А потом, выскользнув из постели, на цыпочках подошел к столу и оборвал все розовые лепестки. Теперь из вазы торчали только колючие стебли с листьями. И Макс осторожно перенес в горстях свою благоухающую добычу к кровати, и усыпал ее всю и Валентина разноцветными розовыми лепестками.

– Ничего не дали вывезти, сказали, что мои картины – государственная собственность, достояние республики. Ты вдумайся – “достояние”! А ведь пока я жил там во плоти, им все это не было нужно и никакой ценности не представляло. Я и сам-то не был никаким достоянием. Хоть мозги разрешили забрать с собой, и на том спасибо.

Ах, Маргарита, до чего жестока жизнь! Я же знаю все эти сказки про “достояние”. И знаю, что это была всего-навсего лишняя возможность обобрать меня. Сейчас все мои работы пылятся в подвалах театрально-художественного института, куда я сам их и сложил. Будут делать субботник – сожгут. Не утешай, я знаю, что говорю. Сам жег эмигрантские “произведения искусства”.

Кстати, я получил письмо. Снесли русский театр, снесли Парк Горького, распродали Дом Знаний. А ты говоришь – достояние. Очень хорошо. По крайней мере, не по чему нам с тобой больше скучать и убиваться. И я никогда больше не буду художником-оформителем. А чем я буду? А вот, что из себя сделаю, тем и буду. Может быть, даже дворником.

Но как же я устал сегодня. Уму непостижимо. Да и ты выглядишь не особенно свежей. Спать, спать, и больше никаких разговоров.

Макс лежал на диване, глядя в потолок. Его воспоминания причудливо сливались с недавним сном и портретом Маргариты, который он уже начал писать. Ему никак не удавалось вспомнить фавна, повернуть его лицом к себе. Вместо этого, фавн вдруг оказывался Маргаритой при разном освещении. И это жутко раздражало.

В полудреме Макс вдруг почувствовал, что его ноги резко согнулись в коленях, хотя он мог поклясться, что не пошевелился. Он вдруг начал заваливаться на бок, хотя знал, что лежит по-прежнему на спине. Его пронизала дрожь, и резко качнуло вперед и назад, а потом он взлетел и повис под потолком. “Кажется, это называется «спонтанный астральный выход»”, – успела промелькнуть последняя мысль, прежде чем он погрузился во что-то вязкое, зеленое и не имеющее названия.

Макс стремительно вынырнул и судорожно вдохнул прохладный, сухой и легкий воздух. Он снова оказался в знакомом зеленом озере, но теперь ничто не сковывало его движений. Макс подплыл к берегу и вылез, уцепившись за камыши.

Он шел по берегу, изумляясь и радуясь легкости движений, и больше всего ему нравилось то, что он мог легко обойти со всех сторон каждый камень, каждый куст, потрогать, рассмотреть, не упустив ни одной детали. Все было реальным, просто сверхреальным.

Но тут что-то произошло. Это было почти осязаемое впечатление. Занервничав, Макс начал оглядываться по сторонам и на самом берегу озера увидел фавна, который сидел к нему, Максу, спиной. Ветер шевелил его спутанные волосы, и тени пробегали по обнаженной шее. Маленькие рожки бронзово отливали в дрожащем сером воздухе. Зачарованное мгновение и смена действия. Фавн поднимается и идет к воде.

Макс следил за ним, сдерживая дыхание. Получеловек-полузверь входил в озеро осторожной походкой хищника. Он шел, и неподвижная темная вода с каждым его шагом поднималась все выше и выше. Вот она скрыла его ноги, дошла до пояса, затем до шеи... И тут фавн обернулся и посмотрел прямо на Макса. Рожки, торчащие над крутым лбом и глубокие глаза – зовущие и тянущие. Макс впился в них взглядом и утонул, и рассыпался искрами, и понял – вот то, чего стоит ждать всю жизнь. Вот оно – странное немое, и в то же время, сверхъестественное понимание. Вот оно – истинное единение существ, ищущих близости... Этот взгляд оказался последней точкой, закончившей повесть. Фавн скрылся под водой.

Макс стоял, оглушенный отчаянием и бездумно ждал, но никто не появлялся из мертвой воды озера, никто не разбивал стоячей зеркальной поверхности, никто не выходил на берег.

– Он умер, – болью отозвалось в сердце. – Он утонул.

И Макс узнал свой голос, и отчаяние окружило его тьмою и холодом. Глотая слезы, он подошел к камню, на котором несколько мгновений назад сидел фавн. Возле него в густой траве валялась потерянная флейта. Макс нагнулся и поднял ее. Она была гладкой и теплой. Бессознательным движением он поднес ее к губам и заиграл. Он никогда не знал, что умеет играть на флейте, но во сне это не имело никакого значения. Макс играл, и тоска, и отчаяние его превращались в мелодию необыкновенной красоты, которая появлялась ниоткуда и уходила никуда.

А потом он поднял глаза и увидел, что фавн стоит перед ним так близко, что ближе уже нельзя подойти. И ощутив вдруг всю странность узнавания, Макс прижался лбом к теплому животу фавна и прошептал:

– Я люблю тебя...

Калейдоскопом закрутилось изображение, рассыпаясь осколками цветных стекол, и все стало белым. Макс нашел себя лежащим на диване и глядящим в потолок. Онемело все тело, ныла спина. Медленно-медленно возвращалась чувствительность. Прошла вечность прежде, чем он смог сесть и повернуть затекшую шею. Только тоска не проходила.

Находясь во власти навязчивого видения, Макс слонялся по квартире, не находя в себе сил, не умея работать в таком состоянии. Его мозг, измученный воспоминаниями, отказывался воспринимать реальность, но и отдыхать он тоже отказывался. Макс сходил с ума в этой белой комнате, населенной тенями и молчаливой, как склеп. Его “тихая келья” становилась тюрьмой, и просто выталкивала его на улицы, где все другое, чужеродное. Где тоже вряд ли найдется утешение или, хотя бы, понимание – ведь нет в мире человека, способного понять страстную любовь к неведомому дикому фавну и тоску о нем. Не найдется в мире человека, которому открыл бы Макс эту вечную разлуку, эту пропасть, вырытую между сном и явью.

Он ступил на тротуар, и чуть не потерял сознание. Пестрота и грохот душной волной текли по улицам. Деревья дрожали в зыбком мареве, словно вращались вокруг своей оси, словно вращались вокруг улицы, и улица тоже мелькала в навязчивом кружащемся танце. В тонкую иглу свернулась она вдруг и с болью впилась в мозг. Макс заблудился. Странное дело – тысячи раз проходил он здесь, знал каждый закоулок, и вот теперь, ослепнув, не мог узнать дорогу, не мог узнать дома и магазины. Он покрутился на месте и решил просто идти вперед и вперед, не замечая, как смотрят на него глаза встречных. А смотрели они по-разному, смотрели с недоумением, с отвращением, словно видя в нем наркомана, смотрели мимо и равнодушно.

Он шел, вслушиваясь в стук своих туфель по асфальту, в ритмичном этом стуке угадывалась какая-то полузабытая мелодия.