Елена Блонди - Татуиро (Daemones)

В тупичке коридора узко приоткрытая дверь выпускала ножиком свет, отрезавший ломоть темноты. Он подошел к двери тихо, мягко ступая, думал, что сказать. И застыл. Руки потянули камеру выше, к груди, как бы защищая сердце.

На темной столешнице, с прижатой к ней щекой, разметав темные же волосы, — светлая половина лица. Вздернутая от прижатости этой губа, один глаз закрыт в темноту стола, а второй — прямо перед собой темным виноградом, не видя ничего, глядя в себя, в то, что сейчас происходит. Волосы слились с поверхностью и потому искаженный профиль виден ярко, резко, с морщинкой между бровей, с четкой линией носа и раздутыми от напряжения ноздрями. А поверх темных волос, над светом лица — клешней мужская рука, как отдельный зверь, напавший на добычу. Больше не видно, дверь отсекала остальное, но не смогла — звуки, ровное постукивание, вздохи. И заметно стало, как напрягается, сгребая волосы, клешня на темном над светлым — равномерно, рав-но-мер-но…

Витька все поднимал камеру, поднимал, закрывая ею глаз. И, когда из-за двери плеснул в коридор медвежий тяжелый рык, короткий, как раз такой длины, чтоб дернулась мужская рука на голове и смазалось по столешнице светлое лицо, — нажал кнопку затвора.

Щелкал, пока заглушало его тяжелое дыхание, стоны. И пока не увидел, как сползает с темного глаза пелена сосредоточенности на внутренней боли, и вот взгляд метнулся — к нему. Увидела…

Повернулся и пошел назад, опуская камеру. Другой рукой стягивая ворот футболки, будто придушить хотел и себя и ту узкую голову, что устроилась под самыми ключицами. А глаза у нее — почти такие же, темные, непрозрачные…

Шел все быстрее и почти миновал кабинет, желая на холодный воздух, чтоб тот покусал, как следует — за лицо, за руки и шею, пусть! Но догнал его тяжелый топот и Витька дернулся, когда локоть его схватила мокрая рука.

— Ну, студент? Заждался? Вот я, вот. Двигай в берлогу, давай, глаз похарчим фоточками.

23. СЕКС И ЛЮБОВЬ В КАДРЕ

Наташа смотрела на него из полумрака снимка, слегка насмешливо и устало, видна складочка в уголке рта, крошечная, сразу не разглядишь. Это сейчас все заметил, чтоб не видеть, как усаживается Яша за стеклянный стол, отдуваясь, как после хорошего обеда и сытая улыбка на довольном лице. Не видеть, как поправляет спортивки, подтягивая на талию широкую резинку брюк. И дышать коротко, не пуская в себя запахи мужчины, который вот только что, даже не завернув по пути в душевую, к умывальнику. Постараться не слышать тихих шагов в коридоре, их нет еще и потому, что не увидеть бы в голове, как она поднимает измученное тренировкой и тем, что было после, тело, на котором, наверное, вмятины от клешней мужских рук. Тихими шагами пройдет мимо, вот сейчас, в душ. Или пробежит, смеясь, окликая подругу? Будет обнимать ее за шею и, косясь на полуоткрытую в кабинет дверь, жарко зашепчет на ухо о сегодняшней барской милости?

Яша вздохнул, закидывая мускулистые руки за голову. Ноги потянул сладко под стеклом стола, почти упершись носками потертых кроссовок в витькины ступни.

— Эххх, парень. Что жмуришься? Все Наташку глядишь? Рассмотри хорошо. Я тогда фотографу немало отдал бабок, а не понравилось. Можешь сказать, почему?

— Могу.

— Так скажи!

Больше всего Витьке хотелось сказать, чтоб барин пошел и помыл хотя бы руки, убрал с них запах.

Он сидел, прижимая к коленям камеру, стискивал ее руками и отпускал. Молчал. Яша молчание понял. Сказал наставительно:

— Тут все мое, браток. Должны быть места у человека, где он сам по себе, такой, как есть. Это место — мое. И я в нем такой, какой хочу. А вообще, дурак ты, как посмотрю. Жизнь надо жрать большими кусками, чтоб вкусно. Она ведь непонятно, когда закончится, может завтра, а может сейчас. Что, не прав я?

— Не знаю.

— Зато я знаю, учен. Меня жизнь не жалела, била крепко, по всем местам. Тебе и в страшном сне не повидать, как била. Так что, морду-то не строй. Сперва докажи, что ты меня лучше, а потом уж.

Навалился на стол, пощелкал клавишами. Подставил ладонь:

— Давай карту свою, смотреть будем. Хочешь? Ведь хочешь?

Замелькали в памяти колени и руки, полосы света на горячем полу, блеск зубов и натянутой по мышцам кожи. Хотел. Все ли получилось? Ведь такая песня была внутри!

Достал маленький квадратик и положил Яше на ладонь.

— Вот и славно! Чудненько! Считай, экзамен у тебя, студент. Не боишься?

— Нет.

— Опять славно. Но волнуешься, вижу.

Он подтащил стул поближе и повернул монитор. Потер руки. Витька поднял голову и стал смотреть на экран.

Пахнуло из техносинтетики живым потом молодых тел, кожаным запахом черных матов и даже, кажется, оконное стекло запахло солнечным светом. А запах барина, что баловал в конюшне или на сеновале, — ушел, растворился в радости такой, что защекотало под ложечкой. Все получилось! Очень даже получилось! Витька смотрел, с жадностью, торопясь к следующему снимку, уже внутренне предвкушая, как снова и снова сначала будут разглядывать, когда досмотрят наспех до самого конца.

— Ахх, молодец! Вот удружил, мастер, ну, Витюха, уважаю!

Яша хватал его за локоть потной ладонью, толкал в плечо, и даже ногой пихал при каждом следующем снимке. И Витька улыбался широко, так что болели уши, а иначе просто кричал бы от радости.

— Некоторые придется убить, вот этот, и следующий. Никакие они. Но больше хороших, да.

— Что, доволен? Сам-то, доволен, ети ее?

— Да, Яков Иваныч, все получилось.

И, остыв мгновенно, понял, что вот сейчас, после этого светлого, будут еще. О которых забыл, радуясь. Снова появится запах, на этот раз не только от рук сидящего рядом, но и через экран. Если они тоже получились.

Витька потянулся к мышке:

— Все. Дальше ерунда, я удалю.

И наткнулся грудью на жесткое плечо.

— Остынь, Витек. Я решаю, забыл? Досмотрим.

Узкая полоса отрезанного света на черном экране. Косо пересекает ее глянцевая поверхность столешницы. Опрокинутое светлое лицо, рассыпанные в темноту полировки волосы. Темный глаз, переполненный терпением. Клешневатая ладонь поверх головы. И ничего больше. Лишь выражение лица меняется от снимка к снимку. Чтоб на последнем глянул темный глаз прямо в объектив…

Витька смотрел. Запах из кадров плыл слоями, как табачный дым, закупоривал ноздри, вползал в рот, подпирая под самое горло. Не дышать! Но темный глаз на снимке смотрел, рука охватывала голову поверх мягких волос, и рот сам приоткрывался, — глотнуть, во весь рот, вдохнуть во все легкие, сожрать кусок жизни целиком, оторвать его от живого, мотнув головой, как голодный волк. С наслаждением взятого, с верхом, с горой, чтоб досталось и осталось. Себе!