Татьяна Рябинина - Чертова погремушка

— Так вот отправил бы смску и рубил себе хвосты, — не сдавалась я. — Что за паскудство? Скажи честно, тебе просто баба какая-то очередная голову так заморочила, что обо всем забыл. Тебя соседка видела, когда ты уезжал.

— Во-первых, не баба, а жена, — усмехнулся Костя. — Во-вторых…

— Сволочь, — устало перебила я. — Скажи немедленно, что пошутил.

— Отнюдь. Мы поженились неделю назад. Лен, ты прости, я действительно должен был тебя предупредить. Но… так уж вышло. Мне правда очень жаль.

— Не смеши, — буркнула я. — Жаль ему — видали! Где ты ее взял, жену эту?

— Лен, все потом расскажу. У меня телефон разрядился. Мы уже скоро приедем.

— Как ее зовут хоть?

Но тут в трубке пискнуло, и пошли короткие гудки.

— Вот так, — сказала я Никите, который сидел на диване и смотрел на меня, пытаясь восстановить смысл разговора по обрывкам диалога. — Этот кретин женился, у него все хорошо, и они скоро возвращаются. Ну и хрен с ним. Слушай, а давай напьемся?

— Ну… давай, — удивленно кивнул Никита. — Хочешь, поедем в «Тигровый глаз»?

— Напиваться в твоем баре — это пошло, — фыркнула я. — Лучше здесь. Чтобы сразу в койку.

Никита хмыкнул и достал начатую бутылку розового вина.

— Только не это! — меня передернуло. — Я теперь его, наверно, никогда пить не смогу. Будет казаться, что кровью пахнет. Давай лучше коньяка.

Я была уже довольно хороша, чесала переносицу, хихикала и без умолку болтала глупости, пытаясь делать при этом умное лицо. Впрочем, что значит «пыталась делать»? Я на самом деле казалась себе очень умной. И очень красивой. Просто невероятно соблазнительной femme fatale[1].

В конце концов, а что? Кто возражает? Я очень даже симпатичная. И фигура у меня… ничего так фигура, получше, чем у многих. И не дура. И темперамент — присутствует. И одеваюсь, можно сказать, не без вкуса.

Никита вышел в туалет, а я сидела, положив ноги на журнальный столик, посасывала ломтик лимона и обольстительно улыбалась своему отражению в зеркальной дверце шифоньера. Нет, я определенно была дивно хороша. Для законченности образа не хватало крошечной детальки…

Я встала, подошла к шифоньеру, открыла дверцу.

Когда-то давным-давно мы с Костей обитали в большой детской — той самой, где сейчас наша с Никитой спальня. Родители спали на диване в гостиной, а бабушка — в маленькой комнатке. Наш первый школьный год ознаменовался рокировкой. Было решено, что мы уже слишком взрослые, чтобы жить в одной комнате, поэтому Костя со всем своим скарбом перебрался в бабушкину комнату, а бабушка вселилась ко мне. Я рыдала дня три. И вовсе не потому, что мне так нравилось делить комнату с братом. Меня грызла отчаянная зависть: у этого пакостного плаксы — собственные апартаменты! Пусть крошечные и не слишком удобные, но свои. Он может приводить туда друзей и запираться там с ними. И делать, что душа пожелает. А я — с бабушкой! И хотя я настояла, чтобы комнату перегородили шкафом и занавеской, все равно это было не то. Иногда я втайне мечтала, что бабушка уедет жить к сестре в деревню или вдруг выйдет замуж за соседа — отставного полковника. И тогда комната будет моя. Нет, бабушку я любила и зла ей не желала, но детский эгоизм, помноженный на зависть, частенько брал надо мною верх. Кто бы знал, что всего через три года моя мечта осуществится самым ужасным образом.

После смерти родителей бабушка перебралась в гостиную. Теперь уже Костя завидовал мне, но особой радости я от этого не испытывала. Бабушка умерла, когда мы только-только закончили школу. Через несколько лет Костя привел Полину, а я вышла замуж за однокурсника Славу и переехала к нему. Вернувшись домой после развода, я обнаружила, что Костя оккупировал мою бывшую комнату. Выкурить его оттуда мне не удалось, и тогда я поселилась в гостиной.

Это была здоровенная комната площадью почти тридцать квадратных метров и с потолками больше трех метров высоты. Мебель в ней стояла еще советских времен, добротная, сделанная на заказ. «Стенку» папа придумал и начертил сам. В числе всевозможных полок, шкафчиков, ящичков там были и два шифоньера — для папы и для мамы. Я пользовалась только одним — папиным. В мамином до сих пор хранились какие-то их и бабушкины вещи: у нас с Костей рука не поднималась их выбросить.

Вот к этому-то маминому шифоньеру я и подошла.

Шифоньеры состояли из двух отделений, в одном полки и бельевые ящики, в другом — вещи на вешалках. Сверху — длинная глубокая полка-антресоль. На этой самой полке и лежала моя гитара.

— Странно, — сказала я вслух. — А я-то думала, что забыла тебя у Славки.

В этом не было ни малейшей логики — зачем-то я ведь полезла в шифоньер, в который никогда не заглядывала. Но мне было все равно. Я достала гитару, стряхнула пыль, подтянула струны.

— Щас спою, — подмигнула я своему отражению.

— Про Савку и Гришку? — усмехнулся, входя в комнату, Никита.

Ох, лучше бы он этого не говорил. Впрочем, он бы, наверно, и не сказал — не будь таким же нетрезвым, а точнее сказать, пьяным, как и я.

Усевшись поудобнее, я положила руки на струны и вдруг увидела в зеркале отражение дьявола. Он полулежал на спинке кресла, привалившись к стене, и покачивал ногой. Наш взгляды в зеркале встретились, и он подмигнул мне. На мгновение я замерла, гитара в руках показалась омерзительной гадиной, но когда я сморгнула, дьявола на кресле уже не было. А Никита между тем смотрел на меня с доброй снисходительной усмешкой — так взрослые смотрят на ребенка, который захотел продемонстрировать гостям свои таланты.

Мгновенный страх — а вдруг ничего не выйдет? — и вот…

«Под лаской плюшевого пледаВчерашний вызываю сон…»

Глаза Никиты — изумленные, завороженные, с каким-то новым интересом ко мне, чуть пугающим и необыкновенно приятным, возбуждающим. Я пела один романс за другим, нежась в мягком, чувственном бархате своего голоса. А потом…

Это была странная ночь, дикая и сумасшедшая. Ничего похожего между нами еще не происходило. Сказать, что мне было хорошо — нет, это слово явно не годилось. Что-то совсем другое. Скорее, подходили слова из глупых дамских романов про «необузданные страсти». И дело было вовсе не в алкоголе. Я никогда не пробовала наркотики, но почему-то мне показалось, что их действие было бы похожим.

«Я — сирена», — мысль растворилась в звенящей истоме, и я уснула на Никитином плече.

А вот утро было нерадужным. Никита еще спал, я выбралась из-под его руки и поплелась на кухню. Все тело ломило, голова гудела, как большой набат, во рту пересохло.