Томас Трайон - Другой

Она нашла его возле церкви, где из открытой двери доносились звуки органа.

Он стоял красный, разгневанный, глядя вверх на Ангела Светлого Дня, ее яркие одежды казались темными, когда смотришь снаружи, и он не сразу заметил Аду, когда она приблизилась.

— Детка, детка, что же ты делаешь! Разве можно себя так вести?

— Это ложь, — сказал он бесстрастно, с вызывающим видом встретив ее взгляд.

— Nyet, это не ложь, и ты знаешь это. Пойдем, детка, ты должен примириться с этим.

— Нет!

— Ты должен! Так не может продолжаться! — И чтобы раз и навсегда покончить с этим, строгая, отметающая любые возражения, она проволокла его по дорожке, через чугунные ворота, на кладбище, мягкие черты ее лица будто разом затвердели и высохли.

Поросшие травой полянки тянулись во все стороны, тут одиннадцать поколений жителей Пиквот Лэндинг спали вечным сном под тенистыми деревьями. А дальше было поле, высокая кукуруза, и физиономия пугала торчала среди рядов. Она провела его мимо обсаженных цветами монументов, мимо рядов могильных плит, древних и новых, больших и маленьких, украшенных и простых, из красного песчаника и полированного гранита, в соответствии с рангом их обладателей, Талькоттов, и Стэндишей, и Виллисов, и в конце концов она привела его к большому дубу, где, прячась в его глубокой зеленой тени, как темная пещера, без света, без золотых солнечных лучей, лежал фамильный участок. Ослепленный слезами, он безучастно смотрел в сторону надгробий, где мертвые цветы стояли в помятых зеленых горшочках. Зной стоял в полуденном воздухе, пахло цветами, капала вода из вентиля, где-то трещала саранча. Небо над головой было ярко-голубым, чистым, полупрозрачная голубизна датского фарфора — просвечивающая насквозь, мерцающая, тонкая, как скорлупа яйца; если слишком долго смотреть на него, он может треснуть, распасться на куски, смертельно-голубой град просыплется вокруг него.

— Теперь, детка, — сказала она ему, — тебе придется сказать это.

— Что? Что сказать? — требовал он ответа, смущенно качая головой, стараясь понять, что такое ужасное должен он ей сказать.

— Сказать правду, детка. — Голос ее был спокоен, нежен и печален. — Скажи правду. Скажи вслух, чтобы мы оба слышали, оба, вместе.

Он задрожал. Он выставил подбородок, прижался лбом к ее платью, так что веки чувствовали тепло ее тела. Она взяла его за подбородок и с силой повернула его голову.

— Читай, детка, — приказала она, и полузадушенным голосом он повторил слова, выбитые на тяжелой плите:

ВИНИНГ СЕЙМУР ПЕРРИ

Родился 21 августа 1888 —

умер 16 ноября 1934.

Светлая память.

Он подошел, сорвал травинку, обгрыз ее и стал насвистывать на ней.

— Идем, — услышал он ее призыв. Она поставила его перед собой, обнимая за плечи, направляя его взгляд на коричневую плиту из свежеполированного гранита. — Смотри сюда. Сюда, детка. — Не понимая, он моргал, пытаясь разглядеть ее лицо. Дрожа на фоне неба, точно повторяя очертания ее головы, шел белый контур, совсем, думал он, не похожий на нимб вокруг головы Ангела Светлого Дня. — Сюда! — повторила она резким и строгим голосом.

Сквозь голубую раковину неба, округлую, как шар, в сетке тончайших линий, будто линии железных дорог на глобусе, будто прожилки в листе, он смотрел сквозь нее, увы, слишком долго. Линии задвигались, задевая одна другую, раковина треснула, разлетевшись на миллион острых осколков, они кружились вокруг него, острые, болезненно острые, позванивающие, как голубой дождь. Трава кололась, когда он наклонился, отбросив в сторону высохшие цветы — маргаритки, и кореопсисы, и подсолнухи, которыми Ада украшала могилы, — его дрожащие пальцы касались холодного камня с внезапно наступившим ощущением слепоты, будто по системе Брайля, ощупывая выбитые буквы, которые соединялись в ужасную надпись:

ХОЛЛАНД ВИЛЬЯМ ПЕРРИ

Родился в марте 1922 —

умер в марте 1935.

Часть третья

Теперь-то уж все было кончено, не так ли?

Бедный Холланд.

Вы могли сами догадаться об этом. Ведь на самом деле все так очевидно. Холланд мертв. Мертвее не бывает, если повторить неудачное выражение мисс Джослин-Марии, час назад услышанное Нильсом. Это правда. Ошибиться невозможно. Не стоит обманывать самого себя. Холланда больше нет. Пытаясь повесить на колодезную цепь кошку Ады, он и себя убил тоже. Такова ирония судьбы. Сам себя прикончил — в колодце, посреди лужайки, поросшей клевером, тогда, в марте, в день своего рождения. Вот поэтому мама и не выходит из комнаты и пьет — не может примириться с потерей, и поэтому брошенный, покинутый, совсем одинокий, не желающий признавать, что Холланд может быть мертв, Нильс воссоздает своего близнеца, вызывает его дух, иначе говоря, воскрешает его из мертвых.

Свидетельством этому — необычайное почтение, прямо-таки страсть к трупу; мальчик оказывается в рабстве у мертвеца, околдованный дьявольским любовником; не привидение является ему, не призрак, но живое и дышащее существо из плоти и крови — он сам становится Холландом. Таковы правила игры. Быть пчелой, быть цветком, быть птицей — быть Холландом. Так он играет в своем одиноком маскараде блаженной агонии, счастья, утонченной тирании, любви к своему близнецу, идеализируя его и одновременно выжидая, чтобы занять его место; ему мало было быть братом Холланда, он должен стать Холландом. Перстень для Перри. Тот, кто надел кольцо...

Можете представить себе это. Лето. Каникулы. Нильс одинок. Помнится, я отмечал, что у него не было друзей или, если они и были, он не страдал без их компании. Вы когда-нибудь слышали про школяра, у которого не было бы приятелей? Вряд ли, я думаю. Но так было с Нильсом, всюду отыскивающим лица — как научила его Ада, — лица в облаках, в бассейне у колодца, на потолке — все равно. Одно лицо, его лицо, лицо того, Другого. Он был там — Другой. На потрескавшейся и пожелтевшей штукатурке с растущим рыжим пятном сырости. Вы понимаете. Я делаю то же самое здесь, лежа на моей кровати, с моим пятном на потолке. Видите? Два глаза, нос, рот с приподнятыми уголками. Как это называет мисс Дегрут? Никак не могу вспомнить. Обязательно спрошу у нее, когда она придет. Кажется, это все-таки не остров, вроде бы страна. Да, это напомнило мне — я вдруг вспомнил — ее имя: Сильва. Сильва Дегрут. Смешное имя, правда?

Во всяком случае, вот он перед вами, Нильс, — Нильс, проводящий лето, играя в игру Ады — в мертвого Холланда. А как ему еще проводить время? Вспоминать Рассела Перри? Или миссис Роу, жившую по соседству? Само собой, нет, конечно. А кто виноват, спросите вы, в столь трагических обстоятельствах, в странном превращении мальчика в своего мертвого близнеца? Вы говорите — никто? Так получилось? Я не согласен. Насколько я понимаю, виновата Ада. Я много думал о ней. Мне она не нравится. Да, я допускаю, что был какой-то смысл во всем, что она делала. Хотя не без примеси сентиментальности, она была не свободна от сентиментальности, этой самой страшной западни. Очень занятный тип, мне кажется, род барышни-крестьянки, очень русский ум, иногда странный. Струя своеобразного юмора сквозила в ее мышлении, в ее диалогах с мальчиком. Она не могла распоряжаться собой. Слишком много обязанностей. Она делала свою работу, хозяйничала по дому, растила цветы (ах, подсолнухи!), переживала свои трагедии, пыталась объединить семью. Мозг еще сохранился в этих старых костях, их не так-то просто сломать. Она до последних дней казалась непобедимой — и не знала того, что побеждена. Старая женщина слишком многое позволяла ребенку, она позволила ему уйти в свой безумный вымысел, и безумие оказалось тут как тут, естественно, — откуда же они забрали другую бабушку, Изабель Перри, если не из психушки? И Ада знала, что в семье таится болезнь. Вы увидите, как горько ей потом придется покаяться (пока же она только кивает и улыбается, полная жалости, когда Нильс смотрит в воду у насоса — зачем?), когда факты соберутся воедино, когда осознание того, что она посеяла семена трагедии, разорвет ей сердце. А пока что вы делаете из нее страдалицу, из этой глупейшей женщины, вы, а не я. Бедное, погруженное во мрак существо, все время недопонимающее, не могущее вообразить, к каким последствиям ее поступки приведут... к ужасным последствиям.