Сьюзан О'Киф - Чудовище Франкенштейна

Нет, на этой лестнице я находил пищу не для желудка, а для глаз, жадно пожирая взглядом римских женщин, спешивших на рынок или отправлявшихся на свидание. Как пленяла меня их красота!

На прошлой неделе, когда я христарадничал на площади Святого Петра, мимо пробежала женщина. Хотя она была явно расстроена, ее прелестные лицо и фигура приковали мое внимание. Бледная кожа и светлые волосы — я подумал, что она не местная и приехала из северной страны, возможно, вслед за возлюбленным. Я поразился, почему столь добродетельная, изысканная дама блуждает по улицам Рима одна. Какая подлая докука омрачила столь совершенные черты? Мне показалось, что лишь я один мог бы облегчить ее страдания, если бы только она позволила.

Ты столь прекрасна,Что я напрасноТщусь выразить в словахБожественный твой образ!

Держась на приличном расстоянии, я проследовал за блондинкой до улицы, где всюду на подоконниках стояли цветы в горшках, придавая каждому дому жизнерадостный вид. Женщина остановилась перед одним и громко постучала в дверь. Ей открыла служанка. Моя прекрасная дама сразу же обвинила девушку в том, что та стащила сливу, провожая вчера свою госпожу к ней домой. Царственное лицо пошло красными пятнами, глаза безобразно расширились, а в уголках рта выступила слюна, как у бешеной суки. Женщина так сильно ударила служанку, что та упала бы, если бы не ухватилась за дверной косяк.

— Нет! — вскрикнул я, ринувшись вперед.

Казалось, будто я восторженно любовался портретом писаной красавицы, как вдруг незнакомец полоснул его бритвой. Я достал из кружки монету.

— Возьмите вместо сливы, — сказал я. — Это же такой пустяк, а девушка, наверное, проголодалась. Только не хмурьтесь так.

Женщина обернулась. На ее лице отразилась целая гамма чувств: злоба на девушку сменилась негодованием из-за дерзкого нищего, а затем последовали изумление и страх. Незнакомка уставилась на мою ладонь. Я тоже опустил глаза, испугавшись, что монета нечаянно обернулась пауком. Но я увидел то же, что и блондинка: выпростав руку из-под плаща, я обнажил запястье и уродливое переплетение шрамов в том месте, где моя огромная кисть соединялась с предплечьем. Увы, отец мой был слишком небрежным хирургом!

В тот же миг вышла хозяйка — узнать, что случилось. Блондинка вбежала в дом и с грохотом заперла дверь изнутри. Не успел я нырнуть в проулок, как она опять принялась громко распекать служанку за съеденную ягоду, даже не сказав подруге обо мне.

Я не знаю, когда нужно действовать, а когда сидеть на месте.

Красота для меня — признак величия души. Сам я тому подтверждение: ведь я чудовище — как снаружи, так и внутри. Поэтому, когда я вижу красавицу, она мне кажется ангелом.

Римские мужчины тоже служили мне пищей для ума. Меня очаровывали священники и монахи, профессора и их юные студенты. Схоласты съезжались сюда со всего света, и, как в каждом городе, через который я проходил, за день я нередко успевал услышать до пяти разных языков. С годами я усваивал их, не задумываясь: так голодный ребенок мгновенно уписывает пирог — вот он еще на тарелке, а через минуту уже в желудке. При этом дитя даже не задумывается над тем, как жевать или глотать.

Но в Риме это были не просто разговоры: самым важным являлось их содержание. Вблизи Ватикана люди предавались головокружительным диспутам по истории, литературе, математике, натурфилософии, искусству и, разумеется, своему занятному богословию. Одно дело — читать ворованный томик Августина (который так же легко раздобыть в этом городе, как принадлежности для письма), и совсем другое — своими ушами слышать беседы о первородном грехе, когда спорщики сотрясают воздух оживленными жестами. Ах, как я жаждал вступить в разговор, задать хоть один из множества вопросов, терзавших меня в минуты одинокого чтения!

Вчера я услышал спор о душе и теле:

— Что ты такое говоришь, Антонио? — возмутился пожилой священник, дышавший важно и степенно. — Неужто душа — лишь двигатель машины?

— Он прав, Антонио, — согласился другой. — Это не богословие, а Декарт. Душа деятельна. Она не просто вселяется в тело, но творит его!

— Тело — это епитимья, — сказал осаждаемый оппонентами Антонио, молодой человек с клочковатой бородкой, прижимавший к щуплой груди стопку книг.

— Вовсе нет. Лишь когда в теле пребывает душа, его можно назвать человеческим. Рука трупа — все равно что рука безжизненной статуи.

— Тело — это наше наказание за первородный грех, — настаивал Антонио.

— От Декарта скатились к Оригену! — в раздражении воскликнул пожилой священнослужитель. — Нет, нет и нет! Вселенная, включая наши тела, создана из чистого блага. Тело — слуга души. Оно даже может принести благодать животворящей душе.

Я молчал, затаив дыхание. Что, если сейчас откинуть капюшон и сказать: «У меня нет души — лишь оживляющий гальванический ток. Даже само это тело не мое. Я создан из мертвых частей, таких же безжизненных, по вашим словам, как мраморная статуя. Что вы скажете обо мне?» Быть может, пожилой священник важно кивнет и промолвит: «Друг мой, это богословская проблема»? Или эти люди Божьи испугаются меня, словно воплощения Сатаны?

Теперь уже слишком поздно. Вчера, сидя на площади у двойной колоннады, я на мгновение откинулся назад в прохладной тени огромных каменных столбов. В этот момент Уолтон прошел мимо всего в полусотне футов. Растрепанная, черная с проседью борода придавала ему облик пророка, призывающего в пустыне огненный дождь. Рот был сурово сжат. Одежда строгая, как у монаха. В глазах тлел все тот же яростный, потусторонний жар.

Прошло десять лет после смерти моего отца; десять лет назад я дрался с Уолтоном на льду. Я ушел прочь от него, ничего не зная о будущем, не предполагая, что наши жизни так тесно переплетутся.

Мы впервые встретились над трупом отца. Я увидел его вновь несколько месяцев спустя. Человек, которого я оставил на льдине, исчез безвозвратно. Болезнь наложила отпечаток на его лицо и фигуру, в мозгу засела жажда мщения. Свои последние слова отец обратил к Уолтону. В чем же заключалась та нерушимая клятва, полученная отцом перед смертью, если капитан корабля, пустившийся на поиски Северного полюса, превратился в ищейку, одержимую моим уничтожением?

За эти пару месяцев Уолтон так изменился, что я не узнал его. Дело было за полночь, посреди слабо освещенной улочки в Минске. Незнакомец напал на меня, точно бык, правда, с кинжалом вместо рогов. Приняв его за смелого, но глупого грабителя, я выхватил у него нож, а самого откинул в сторону. Но он набросился снова. Тогда я пригвоздил его к стене и уже готов был разделаться с этим надоедой, как вдруг он заговорил: