Виктор Обухов - Серебрянная игла

Я молчал. Что я мог сказать? С самого утра у меня было ощущение, что вокруг совершается какая-то сказка, нелепая и безрадостная. Слова старика как нельзя лучше подходили для такой сказки. — Но ведь я-то не сказочный!.. Да не сошел ли я с ума?

Я быстро перебрал в уме таблицу умножения, потом вспомнил цены на сигареты. Память была в порядке, из чего я заключил, что здоров. Но вот дед… Сначала рвался меня убить… Теперь про упырей заговорил…

«Сидит — вроде нормальный. А вдруг сейчас завоет и кинется?.. Или нет… хуже… А ружье-то он не разрядил…»

— Ты думаешь, я чокнутый?.. — спросил меня Михалыч. Я не нашелся, что ответить.

— Думаешь. Я же вижу. Я вот тебе расскажу. Да благодари Бога, что он тебя перекреститься надоумил. А то всадил бы я в тебя пулю, и за богоугодное дело бы считал…

А дело тут было вот какое. Жили у нас тут молодые, Пашка да жена его, Надежда. Жили постоянно, не так, как остальные. А откуда они взялись, я даже и не скажу. Кажись, институт закончили и приехали сюда. Работать на биостанции. Там, — Михалыч неопределенно махнул рукой куда-то на северо-восток, — биостанция есть. На ней и работали, говорю. А жили тут. Хорошая была семья. Я к ним часто захаживал, знаю их. Тут и летом, считай, больше десятка людей никогда не бывает, а уж зимой — только я да они. Вот и ходил к ним. Они меня водочкой угощали. Хорошие ребята были, точно. Особенно Павел. А вот супруга его, Надежда, — та странная. Тоже девка хорошая, но непонятная. Замужняя жена, а летом — все дачники, какие наберутся, — около их дома. Всем головы крутила. А Пашка только глазами хлопает, да смеется.

«Ты бы, — говорил я ему, — чем скалиться, поучил бы разок, супругу-то. А то ведь смотреть стыдно…» — «Ничего, говорит, Михалыч! Что сделаешь? У Надюши болезнь нервная, что ж я ее зазря сердить буду. Да и потом, она ведь так, забавляется. Ничего серьезного, дед…»

«Ну-ну, думаю, рассказывай мне! Если ты спишь, как убитый, то меня, старика, сон не берет. Как и супружницу твою. Встречал я ее с разными людьми да у тихих мест. Нуц да ладно. Мужу на роду написано ничего не знать».

— Знать-то я все знал, но вот зла на Надежду никогда не держал. Хорошая девка. Аккуратная, хозяйственная. Вот только что меня заботило: приметил я как-то, что у нее двойно зуб…

— Двойной зуб?

— Ну да.

— Я тоже видел, — вспомнил я.

— Так ты ее знаешь?

Я объяснил старику причины, приведшие меня сюда, и показал письмо. Выслушав меня, Михалыч долго молчал. Я уже подумал, что он уснул. Тихо было в доме. И тихо на дворе. Там стояла непроглядная темнота, — казалось, окно залито черной тушью. Неожиданно я услышал, то ли наяву, то ли пригрезившийся мне от усталости, какой-то знакомый голос, звавший меня:

— Саша… Саша…

Мне стало немного не по себе; тут же почудилось, что на меня откуда-то глядят, словно из темноты окна. Но я, напрягая взор, не мог нигде разглядеть живого взгляда. Откуда глядят? Кто?.. Я уже хотел разбудить Михалыча, но тут он поднял голову и спросил:

— Когда письмо получил?

— Что?.. ах, вот вы о чем. Я же говорю: сегодня утром.

— Ну тогда, я тебе скажу, и почта же у вас…

— А что?

— А то, что никак не позднее, чем две недели назад, Пашка его мог написать.

Я взял у Михалыча письмо и принялся рассматривать штемпель. И как я утром не догадался это сделать? (Хотя зачем мне это могло понадобиться?..) Верно, письмо было отправлено шестнадцать дней назад.

— Ничего не понимаю.

— Вот я тебе и объясняю. Тем более, раз уж ты с ними знаком. Что ты о них вообще знаешь?

— Кроме того, что уже сказал, ничего.

— Я так и думал. Ладно. На чем я остановился?

— Не помню… хотя, кажется, на двойном зубе у…

— Да. Так вот. Не знаю, что ваша медицина говорит, но в наше время считалось верной приметой, если двойные зубы, или там волчья шерсть на загривке, или хвостик, либо еще что, — означает, что такой человек от нечистой силы рожден. Почему я на Надежду никогда не серчал: девка хорошая, а если что дурное делала, то ведь не такое дурное, как по природе ей положено: лучше, значит, природы своей была. Но природа все равно должна была проявиться…

И вот, недели три тому, померла она…

— Умерла? — переспросил я, не веря своим ушам.

— Да. Павел говорил, от нервов. Но я думаю, не нашего ума это дело. И вот, значит, скончалась. Пашка чуть не чокнулся: сильно ее любил. Ну. Скончалась и скончалась. Родня к ней никакая не приехала, обмыли добрые люди, положили на стол.

И вот, помню, под вечер пришел я туда. Павла утешить хотел. Да не застал, куда-то он отлучился. Ну, вошел я в дом, а она на столе лежит. И такая милая, показалось, и так мне ее жалко стало! Нагнулся и поцеловал ее в лоб, да и перекрестил. А как только перекрестил, лицо у нее дернулось, да как крикнет она мертвым голосом! Я стар, много чего видел, но там же, на месте, чуть не хлопнулся в обморок. Однако устоял все же, выскочил из дому. А тут Павел идет.

— Здравствуй, — говорит, — Михалыч. Куда идешь?

— Да вот к тебе заходил. И ты уж, Павел, не прогневайся, а разговор к тебе есть. Но только сейчас не скажу ничего. Войди в дом и на Надежду посмотри. А потом, коли будет нужда, скажу…

Выскочил он весь белый.

— Почему у нее такое лицо?..

Я ему все по порядку и доложил. Не поверил, конечно. Тогда мы вместе пошли, и я ее опять перекрестил. Тут уж не поверить было нельзя. Павел оказался послабее меня, тут же и улегся на полу. Нашел я нашатырь, кое-как откачал его.

— И что же теперь, Михалыч? — спросил он, как отдышался.

— Я так думаю, — говорю ему, — что не надо ее на ночь оставлять. Нужно сейчас же схоронить. Ты, Павел, человек современный, ни во что не веришь, а у меня закалка другая. У меня дед был первый специалист в селе: нечисть разную заговаривать. Так вот, послушай меня: чтоб худого не случилось, зарыть ее надо, супругу-то, а в могилу — осиновый кол забить. У меня есть. Дома сегодня лучше не ночуй, иди ко мне. А назавтра отправляйся в церковь… ты крещеный?..

— Не знаю…

— Тьфу. Ну, все равно отправляйся. Исповедайся во всем и исполни то, что тебе назначат. Вот мой совет.

И — каюсь — не настоял на своем. Только и смог уговорить Павла, чтоб схоронить ее теперь же. Кладбища здесь нет, отнесли к реке, нашли место поглуше, да и зарыли. И все. Про кол же Пашка и слышать не хотел.

— И сам, — говорит, — не сделаю, и тебе не дам. Что за бред!..

— Смотри, — отвечаю, Павел, много бед может выйти. Но он ни в какую. Ладно, хоть уговорил его я у меня переночевать. И переночевали. А наутро он мне и говорит:

— Снилось мне, что лежу я на твоей, Михалыч, кровати, а на меня Надя в окно смотрит. И пальцем манит. А я и хочу подойти, да и боюсь: чувствую, не с добром зовет. А зачем — не знаю. Так я и не решился.