Идол липовый, слегка говорящий - Бахрошин Николай
Хотеть Саша все-таки попытался, года два назад честно сел за роман. Оказалось, занятие долгое, нудное и тягучее. Еще не добравшись до половины, уже хочется объявить его повестью, благополучно закруглить и пожинать лавры. Так он и сделал, писал роман, написал повесть, вот только в последнем пункте, когда – пожинать, вышла заминка. Приятели-журналисты похлопали его по плечу и с удовольствием выпили по такому поводу. Молодец, Санек, не просто рассказ, а сразу целая повесть, изрек, помнится, Мишка Бломберг, сам когда-то писавший хорошие стихи.
С литературной точки зрения похвала друга Мишки показалась ему несколько сомнительной.
– Может, повесть стоит все-таки в роман развернуть? – спросил Саша.
– Пожалуй, не стоит, – серьезно ответил Бломберг, подумав над кружкой пива.
– А может, надо дать вторую сюжетную линию?..
– Убрав первую?
– Нет, ну почему сразу – убрав?..
– Тогда не надо, – сказал ехидный, как змея, Бломберг.
Издатели даже по плечу не хлопали и издавать его решительно не обещали. Потом, когда остыл, Саша сам понял, что повесть получилась, мягко говоря, плохая, но в тот момент за нее было обидно. За себя – еще больше.
*
– Скажи честно, неужели тебе нравится твоя работа? – как-то спросил его Иннокентий, хранитель идола. Потом, в Ващере, они много и подолгу беседовали с хранителем. Пожалуй, ничем больше не занимались, кроме как разговаривали обо всем сразу. Самое странное, что он их так хорошо запомнил, эти беседы, прокручивал в памяти, как запись в магнитофоне…
– А что? Прикольно местами, – ответил Саша.
– Чего прикольного? – недоумевал хранитель. – В ваших «Экспресс-фактах» в каждом слове вранье.
– Максимум через слово, – заметил Саша. – В предлогах и местоимениях соврать трудно. А предлогов и местоимений в наших текстах много. Равно как и вводных до бесконечности предложений. Пишем-то для особо тупых. По крайней мере, так считает наше особо острое руководство.
– Вот и я говорю.
– А я не спорю… Зато деньги платят.
– Такие большие?
– Да нет, какие там большие, – сознался Саша. – По здешним меркам, наверное, ничего, а для Москвы – средненькие. Скорее – ниже среднего.
– Тогда зачем?
– Привык, наверное. Где-то работать, чего-то получать и делать вид, что все хорошо. В том смысле, что могло быть и хуже. Знаешь, – рассказал Саша, – меня иногда спрашивает кое-кто из знакомых, мол, Александр, вы же приличный человек, как вы могли написать такую херню?
– А ты что?
– А я отвечаю. Мол, вы же тоже приличные люди.
И как вы могли все это читать?
– Забавно…
– Обхохочешься, – подтвердил Саша. – В конце концов, кто придумал, что журналистика – вторая древнейшая профессия наравне с проституцией? Сами журналисты и придумали. А раз придумали – остается только соответствовать. Многим нравится, между прочим, когда их имеют. Все по Фрейду, да еще и за деньги.
Иннокентий блеснул очками в свете костра и с удовольствием почесал маленькую, подстриженную клинышком бородку.
– Вот ты мне скажи откровенно и положа руку на сердце, сам-то как про себя думаешь, ты – хороший журналист?
– Не хуже других, – неопределенно ответил Саша.
– А точнее?
– Ничего, профессиональный, – еще раз подтвердил Саша квалификацию.
– Ну а все-таки? Ты не обижайся, что я спрашиваю, я же не просто из любопытства.
– Я понимаю… Наверное, не слишком хороший, раз докатился до «желтой» прессы, – честно признался Саша.
– Не было выбора?
– Тогда казалось, что нет.
– Как ты думаешь, – неожиданно спросил Иннокентий, – почему детство все-таки называют самой счастливой порой? Не задумывался об этом?
– Об этом редко кто не задумывался, – ответил Саша. – А если к теме разговора… В детстве не приходится делать выбор?
– Какой-то выбор всегда приходится делать. В детстве – тем более, столько соблазнов вокруг, что глаза разбегаются, мысли разлетаются, а попа, в предчувствии заслуженного ремня, все время чешется. Дело не в этом. Дело, что называется, в следующем. Я полагаю, в детстве еще веришь, что можешь сделать правильный выбор. А повзрослев, начинаешь понимать: все равно ошибешься. В этом и разница между ребенком и взрослым, не находишь?
– Логично, – согласился Саша. – Но не бесспорно, пожалуй.
– А логика вообще спорная штука. Бесспорна только вера в чудо, – хитро прищурился под кругленькими очечками Иннокентий. – Почему, например, религию нельзя судить при помощи логики?
– Поэтому, – подтвердил Саша.
– Вот именно. Поэтому – в первую очередь. Изначально разные установки. Со стороны науки – раскладка сущего на формальные законы, со стороны религии – постижение мира как непрекращающегося акта творения. В котором, кстати, и человек принимает посильное участие. В данном, конкретном случае – своей верой.
Я знаю: веру всегда ругают за статичность и догмы, но это неправильно, я считаю. Как раз динамика в ней и привлекательна в первую очередь. Непрерывное движение, которое пытаешься охватить сразу и целиком. Своего рода интуитивный, глубинный способ познания мира. Вот так.
Саша помолчал и закурил сигарету.
Иннокентий тоже достал папиросу. Продул, примял кончик, сунул в рот. Потом выставил перед собой открытую ладонь. Несколько секунд ничего не происходило, затем над ладонью вдруг появился дымок, блеснул живой язычок огня, заиграл, набирая силу. Хранитель прикурил, длинно выпустил дым и стряхнул огонек небрежным взмахом ладони. Тот скакнул в траву и погас…
*
К облегчению Саши, тема снежного человека, равно как и говорящей матом акулы, залетающего в глухую деревню птеродактиля и прочих его выдающихся репортажей, больше не поднималась. Петр в очередной раз разлил водку, все выпили, и разговор сам собой свернул на инфляцию, о которой каждому было что сказать.
Постепенно в зале ожидания при буфете (именно так Саша расставил бы приоритеты) появлялись новые пассажиры. Их подвозили на вездеходах и тракторах. Одну сдобную, розовощекую тетушку в парадной форме мичмана привезли даже на БМП. Два молчаливых матроса-срочника также молча купили в буфете пять бутылок водки, пачку сигарет, откозыряли ей и тут же отбыли. Тетя Женя, как выяснилось впоследствии, была начальником столовой на закрытой военной базе.
Рев всех этих транспортных средств издали напоминал долгожданный вертолетный гул. Приходилось выбегать и смотреть, не возник ли в небе желанный борт. Возвращались, разводя руками и поминая Ваську-шалопута.
– Нет борта?
– Нет.
– Тогда давай, журналист, еще по одной…
А что делать, судьба такая…
Новые пассажиры от нечего делать тоже устремлялись к буфету. Торговля скуластой буфетчицы на глазах расцветала.
Тогда, в зале ожидания, Саша просто косился на вновь прибывших. Наблюдал, слушая краем уха, как Петр и Павел обсуждают что-то заумно-геологическое, периодически апеллируя к нему как к столичному авторитету. Авторитет Саша поддерживал глубокомысленными междометиями, но о чем речь, не мог бы прояснить даже под угрозой расстрела на месте. Смотреть на людей было интереснее, чем рассуждать о каких-то хитрых загибах тектонических пластов при помощи кромешной научной терминологии, густо, как раствором цемента, скрепляемой матерной лексикой.
*
Потом Саша, конечно, узнал всех этих людей гораздо ближе. Вспоминал их, словно знал всю жизнь.
А как рассказать о тех, кого знаешь всю жизнь?
Всего на злополучном вертолете, которому суждено было вылететь, но не суждено долететь, их оказалось тринадцать человек. Чертова дюжина. Вот и не верь после этого в счастливые и несчастливые числа…
Экипаж – командир и шалопут Васька Зайцев и Денис Абраменко, второй пилот. Приятный парень. Беззлобный, обстоятельный и настолько неторопливый, что непоседливый Васька часто закипал от одного его вида. Тем не менее они были друзьями…
Считаем дальше. Кроме них, конечно, он, Саша, оба геолога с правоверными именами и, как оказалось, летный мужик Егорыч, который, кроме ношения фуражки и сердечной дружбы с буфетчицей, никакого отношения к воздухоплаванию не имел. Представлялся он корабельным механиком, работал где-то на буровой в должности «подай-принеси» и, как вскоре понял Саша, был человеком убежденно пьющим и неохотно, хмуро трезвеющим.
