Танит Ли - Убить мертвых

Конечно, любой неупокоенный должен иметь связующее звено с миром живых. Миаль знал, что держит его на этом свете. Инструмент. И это было очень странно, потому что Сидди...

— Не надейся, что я разделю с тобой ложе, — сказала она, когда они вошли в комнату. — То, что случилось в лесу, было лишь игрой. Я не лягу с тобой. Можешь спать на стуле. Хотя по-хорошему твое место на полу, собачка моя.

Полог кровати был черный, как воронье крыло. Узкое оконце выходило на озеро. По улицам внизу все еще двигалась процессия. Она длилась и длилась — уже почти два часа, если, конечно, здесь вообще был счет времени. Однако луна ползла по небосклону. Наверное, время здесь все-таки существовало. Миаль смотрел на бескровное пламя и гадал, почему он сейчас не трясется от ужаса и отчаяния.

— Я замерзла, — снова сказала Сидди, с большой черной постели протягивая к нему свою тонкую руку с узкой ладонью. Миаль больше не боялся Сидди, но и желанной она быть перестала. Но он подошел и все-таки лег на кровать рядом с ней. Они целовались и прижимались друг к другу посреди унылой, сонной пустоты города призраков.

Она шепнула ему на ухо:

— Силни будет ревновать. Моя сестра не простит мне, что я в постели с мужчиной, — и позже, через вечность долгих, нежных, нетерпеливых поцелуев: — Даже не пытайся овладеть мною. Я девственница.

Наверное, раз она умерла девственной, то уже не могла стать женщиной после смерти. Но Миаль чувствовал лишь извращенное вожделение, что приходило к нему в лихорадочном бреду, и не мог, или не желал, потакать ему. Пребывание на грани близости дразнило его. Он не хотел выпускать Сидди из объятий, но и не хотел сжимать объятия жарче.

Потом, бесцветно и тихо, между долгими, лишенными смысла поцелуями, они заговорили.

— Наверное, я умер, — сказал Миаль. — Иначе и быть не может.

— Тсс. Не надо. Лучше поцелуй меня. Ты не умер.

— Но это же... м-м... как я понял... Я хочу спросить тебя, Сидди...

— Не надо спрашивать. Целуй.

— Да, Сидди... я должен спросить тебя о моем инструменте. О связующем звене.

— Миаль...

— Это то, что держит меня. Сейчас он у Парла Дро. И Дро идет сюда, потому что... наверное, потому что он охотник за призраками и одержим Тиулотефом, так что рано или поздно он будет здесь. Но почему — ты?

— Почему? О, милый...

— Милая... Как получилось, что мой музыкальный инструмент стал и твоим связующим звеном тоже?

— Умный. Миаль Лемьяль такой умный. И такой обаятельный.

— Сидди, прошу, скажи мне.

— Я скажу. Ты не более чем проходимец, но я люблю тебя. Вот я и сказала.

— Дро сжег твою туфельку. Больше у меня ничего твоего не было. Не могу понять, как инструмент, из-за которого мой отец убил человека, может удерживать тебя? Но так и есть. Ты пила мою силу, чтобы вернуться, а возвращаться тебя заставляла ненависть к Парлу Дро. Но связующим звеном был инструмент.

— Такой умный. Как ты узнал? Ах...

— Я спал и играл тебе песню, и ты явилась. Когда я сыграл ее задом наперед, ты ушла. Когда я пошел с тобой в лес, я взял инструмент с собой — или мне только показалось. А когда мы очутились здесь, ты попросила меня сыграть. И испугалась, когда выяснилось, что инструмент нам лишь мерещился...

— Прекрати. Не хочу говорить об этом. Поцелуй меня.

— Да... Сидди? Давай больше не будем притворяться живыми. Не будет вреда, если мы скажем друг другу правду.

— Я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя. Только жаль, что приходится говорить это сейчас. Потому что это неправильно. По крайней мере...

— Миаль...

Потом долго не было ничего, кроме сладких, как мандрагора, поцелуев. Трепет холодного пламени, не дающего ни света, ни тени, самоцветы светильников и фонарей в окне, одинаково бесполезные. И глухой звон колоколов.

Они могли растаять и исчезнуть. Они могли замерзнуть и превратиться в серую статую, навсегда слившись в поцелуе. Ему было все равно. Потом Сидди сказала голосом тонким и жалобным, как ее крошечные ладони, крепко сцепившиеся у него за спиной:

— Когда придет Дро, мы должны быть сильными, чтобы убить его. Если ты обещаешь мне, что поможешь сразиться с ним, я скажу тебе. Если поможешь убить его. Поможешь отомстить за мою сестру. Ты поможешь?

Убить Парла Дро теперь казалось не очень-то и трудно. Это было подло, это угнетало, но в этом не было ничего невозможного.

— Если я скажу «да», это может не оказаться правдой.

— Когда я... когда я... после реки... ты должен быть убить его.

— Я был болен.

— Обещай.

Их тела извивались и корчились, Миаль давал ей обещания, утопая в блаженстве, мрачном и глубоком, как подземелье, и ему было все равно. Он знал, что все так же нелеп, даже став призраком. А потом она рассказала ему, как доверчивому ребенку, про инструмент, и этим весьма его озадачила, так что он продолжал расспрашивать ее в те минуты, что оставались между приливами их неупокоенной, безвременной и необязательной любви. Но, поскольку он был мертв, возможно, это было все, что ему еще оставалось...

К тому времени в комнате стало происходить нечто странное.

Это началось от окна — все вокруг таяло, словно истекало кровью. Впервые с тех пор, как смирился со своим нынешним состоянием, Миаль забеспокоился.

— Что это? — встревоженно спросил он, но тут же сам понял, не дожидаясь ответа девушки. Они оба интуитивно поняли, что делать — разделились, распались, словно страницы книги. Так они лежали на ложе любви, словно в могиле, и смотрели, как разгорается за окном рассвет.

Это было непохоже на те рассветы, какие Миаль видел, когда был жив. Здесь не было ни цвета, ни света. Рассвет высасывал кровь из мира вокруг, пожирал его, как пламя невидимого пожара.

— Что с нами будет? — спросил, наконец, Миаль.

— Что ты имеешь в виду?

— Настает день.

— О, день — это неважно...

Испуганный, Миаль лежал, окаменев от страха и от безразличия Сидди, и ждал, когда лишится чувств. Он и вправду слышал о призраках, что бродили по земле даже днем — он сам говорил о них Парлу Дро — но такие встречались редко, наверное, в них было что-то весьма необычное. Ночь — холст, который нужен неупокоенным, чтобы рисовать свои наваждения. И вне всякого сомнения, этот холст был необходим Тиулотефу.

Комната стала как легкий набросок. Кровать превратилась в океан темного тумана. А Сидди — Сидди повернулась на бок, словно хотела уснуть, и таяла. Когда она исчезала, на миг ему показалось, что в ее волосах мелькнула серебристая рыбка.

Миаль уже приготовился ужаснуться и покосился на собственное тело. К великому его изумлению, оказалось, что оно по-прежнему непрозрачно. Он окончательно перестал что-либо понимать.

Остатки комнаты растворились быстро, словно облачко дыма унесло порывом ветра. Только омерзительная вывеска гостиницы еще болталась в воздухе, словно неуклюжая птица. Кровать под ним обернулась камнем, и пламя рассвета вдруг ударило менестрелю в глаза, безжалостно ослепив его.