Страхослов (сборник) - Коллектив авторов

До семи утра я ворочался в постели – к этому времени надежда на то, чтобы выспаться, оставила меня. Я забрал вещи дяди из фургона и перенес их в свою гостиную. Кое-какие из этих вещей нужно было осмотреть. Мой разум был одержим ими, не давая мне уснуть.

Перво-наперво – черная кожаная коробка. Она была дорогой, украшенной серебром и запертой на замок, от которого не было ключа. Я вскрыл его стамеской. Как и ожидалось, внутри, обложенная пенопластом, на красном бархате лежала фотокамера, но это была не обычная фотокамера. Она была сделана вручную и оказалась оснащена двумя линзами, расположенными параллельно друг другу на расстоянии примерно двух дюймов – расстояние между глазами взрослого человека. С задней стороны виднелись два окошка. На ней были и другие устройства и переключатели, которых не найдешь на обыкновенном фотоаппарате и чье предназначение я не мог даже предположить. На задней стороне камеры красовалась медная табличка, на которой были выгравированы слова «ЗАПАТЕНТОВАНО ХВ».

Далее шли альбомы. Они были щедро переплетены в позолоченную тисненую кожу, а внутри большинства из них содержались фотографии, сделанные для журналов, выставок и частных клиентов. Это снова доказывало, что мой дядя был талантливым человеком, – если такие доказательства вообще требовались. Но содержимое двух альбомов было совсем иным.

Один из них был чем-то вроде альбома семейных фотографий, хотя я никогда в жизни не видел подобных семейных фотографий и вряд ли когда-либо увижу. На первой странице была фотография моих матери и отца в день их свадьбы. Они, держась за руки, выходили из сельской церкви, где их венчали, взгляды их были направлены в разные стороны, а на губах играли мечтательные улыбки. Никто из них не смотрел в камеру. Легкая тень от растительности в правом углу фотографии позволяла предположить, что она была сделана из укрытия в церковном дворе. Другие фотографии свадьбы указывали на то же. На одной из них был запечатлен свадебный фотограф в момент, когда он пытался сделать снимок молодоженов, а фату матери порывом ветра сдуло ей на лицо. Фотограф выглядел раздраженно, а мой отец страдал. Вся картина создавала впечатление какой-то жестокой комедии. Позже я наткнулся на фотографию себя самого в возрасте пяти лет, вместе с матерью в саду у нас дома. Я был чем-то раздосадован, и мама старалась меня успокоить. На заднем плане отец смотрел на это с выражением отстраненного отвращения на лице. Явно для этой фотографии никто не позировал, она была сделана втайне. Я упоминаю эту фотографию, в частности, потому, что, по всей видимости, вскоре после того, как она была сделана, мой отец оставил мать навсегда. Другие фотографии, на которых был я и моя семья, были сделаны на улице или в каком-либо людном месте, и мы явно не подозревали о том, что за нами наблюдают. Вот я иду в школу, на моем лице выражение яростной сосредоточенности; вот я сижу на краю футбольного поля, держась за содранное колено, запечатленный в момент жалости к себе. Ненавижу в себе это качество, и тот факт, что мой позор оказался украден и помещен в альбом, возмутил меня. Там даже была фотография неловкого поцелуя с моей первой девушкой на теннисном корте. Я с отвращением захлопнул альбом.

Из-за усталости я испытывал гнев сильнее, чем когда-либо, чувствовал себя преданным. Я заварил кофе, но он не помог моим нервам. Я принялся мерить комнату шагами. Оставался еще один альбом. Я оставил его напоследок из-за того, что у него был особенно роскошный переплет из сафьяна с вытисненной золотистой монограммой моего дяди, ХВ, на обложке.

Внутри были самые странные и ужасные фотографии, какие мне доводилось видеть. Я не хочу сказать, что на них были запечатлены ужасы: нет, совсем наоборот.

На первый взгляд это была серия монохромных, напечатанных в сепии на гладкой полуматовой фотобумаге снимков обнаженных женщин. Задний фон был расплывчатым, туманным, будто там простиралась бесконечная пустынная даль. Первое, что поразило меня в этих фотографиях, – это то, как они передавали все детали и чувство перспективы. Они казались трехмерными.

Запечатленные на снимках женщины все были молоды, некоторые из них едва вышли из подросткового возраста. Они были изображены в полный рост – некоторые сидели на корточках, другие стояли, одна лежала на кровати в окружении смятых покрывал. Девушки были стройными и красивыми, но фотографии не были порнографическими, они вовсе не вызывали возбуждения. На каждом лице был страх. Все они в ужасе смотрели прямо в камеру. Фотографии были такого качества, что изображения казались почти осязаемыми. Глаза девушек были широко раскрыты и пусты, словно бы им никогда больше было не познать счастья. Бескрайняя тень, клубящаяся за ними, будто собиралась поглотить их, а смятые покрывала на кровати девушки, казалось, готовы были ожить и задушить ее.

Тяжело было на них смотреть, но еще тяжелее было отвести взгляд, настолько яркими, завораживающими казались эти снимки. Изображения были неподвижны, но, казалось, вот-вот задвигаются, будто модели лишь застыли на время. Это напомнило мне о том, как я видел в больнице тело своей матери. Я знал, что она больше никогда не будет двигаться, но почему-то продолжал ждать этого, и разум играл со мной шутки, когда я смотрел на тело.

Последнее изображение в альбоме поразило меня больше остальных. На нем была запечатлена девушка, обнаженная, как и остальные, с длинными светлыми волосами, которая, казалось, пыталась убежать от фотоаппарата, но обернулась и в ужасе посмотрела на преследователя. Задний фон на этом снимке был четче, чем на остальных: лес с деревьями, растворяющимися в бесконечной серой дали. Трехмерность фотографии создавала иллюзию пространства по другую сторону, будто стоило мне протянуть руку – и я прошел бы сквозь поверхность фотоснимка и оказался в этой холодной бездне. Камера видела то, чего не видела девушка, – древесный корень, огромной черной змеей выползший на ее путь. В следующий после того, как был сделан снимок, миг девушка споткнулась бы и упала головой вперед на холодную серую лесную землю.

Мне следовало закрыть альбом и вернуться к своей жизни, но фотография не отпускала меня. Что-то в лице девушки казалось знакомым. Через недолгое время я осознал, что смотрел на Л. В., модель для картины моего дяди.

Кто такая эта Л. В.? Какое место она занимала в дядиной жизни? Я должен был прояснить этот вопрос. Я принялся перебирать бумаги, которые забрал из письменного стола. Вдруг я вспомнил о письмах, перевязанных резинкой, на которые едва глянул. Они были написаны фиолетовыми чернилами на бледно-голубой бумаге, некоторые конверты украшены грубо нарисованными цветами. Они были адресованы дяде Хьюберту, проживавшему в Глеб-Плейс, Челси.

Это были любовные письма, подписанные «Лейла». Наверное, это и была Л. В. Это подтверждалось и тем, что она упоминала в письме о своей работе в театре, кино и на телевидении. Л. В. была актрисой, как можно было понять по портрету, как и Лейла.

Хотя письма были пятидесятилетней давности, мне все еще было неловко читать их. Лейла была юна, наивна, она преклонялась перед Хьюбертом. Она изъяснялась штампами, как часто бывает с людьми, которые говорят искренне. Я чувствовал, что вторгаюсь в ее личную жизнь, а полезной информации в письмах было очень мало – кроме того, что она боготворила дядю, а он злился на нее, и что она всегда считала это своей виной. Лишь в последнем письме мне удалось найти что-то, проливающее свет на это дело.

Хитроу, утро пятницы

Мой дорогой Хьюб!

Возможно, тебя удивит адрес вверху страницы, но, пожалуйста, не злись. Я думаю, что ты все равно будешь злиться, но что ж, так тому, полагаю, и быть. Вот я и в Хитроу, остался еще час до того, как я сяду в самолет и улечу в Штаты. Прости, что не сказала тебе; я собиралась, но ты попытался бы остановить меня и была бы ужасная ссора, а ты же знаешь, я терпеть не могу ссоры. Так что к тому времени, как ты это прочитаешь, я буду в куче миль от тебя по другую сторону океана, и у меня нет телефонного номера или чего-то такого, так что придется тебе ждать, пока я напишу снова или типа того. Дело в том, что мой агент выбил для меня роль в фильме там. Я понимаю, что это лишь очередной дешевый ужастик, но это работа, а мне нужно зарабатывать на хлеб и мне нужно проветрить голову. Видишь ли, дорогой Хьюб – и не хмурься так, от этого появляются морщины!!! – хотя я и люблю тебя без памяти – честное слово! – так просто не может дальше продолжаться. И дело не в других девушках – хотя ты делаешь мне больно, правда! – и не в ссорах и даже не в побоях и насилии, потому что ты всегда потом извиняешься (почти всегда) после этого. Нет, дело в том, что… ох, это сложно объяснить… дело в том, что, когда я с тобой, мне кажется, что я перестаю существовать. Я вроде как ничто. Да, я твоя девочка, твоя крошка, твоя милая, но я не принадлежу СЕБЕ. Понимаешь? Нет, я не жду, что ты поймешь. Ну, помнишь, как мы вместе пошли в «Бибу» и ты выбрал за меня платье, а я хотела другое, но ты просто пошел и купил то, что хотел, а затем вытащил меня из магазина прежде, чем я посмотрела на другие. Я чувствовала себя подавленной несколько дней. Да, я понимаю, что это звучит глупо и что твой вкус куда лучше моего, потому что ты у нас звезда, гений, но дело не в этом. Иногда я просто хочу что-то свое и делать то, что мне нравится, но ты хочешь, чтобы я все время была твоей игрушкой, а я просто не могу так. В любом случае, вот почему я еду в Л. А. сниматься в этом фильме, и я понимаю, что это звучит глупо и жалко и все такое, так оно, наверное, и есть, но это то, что я сейчас чувствую. Но я все еще люблю тебя, мой дорогой Хьюб, и все еще считаю, что ты самый классный и великий гений во всем мире! Так что не думай слишком плохо о своей

вечно любящей тебя