Страхослов (сборник) - Коллектив авторов

К счастью – полагаю – антикварная мебель была моим бизнесом, и я уже сталкивался с похожей моделью. В нише для коленей есть небольшой гвоздь, который, если его повернуть, открывает потайное отделение в ее стенке. Кое-что зная о подозрительном и затворническом характере дяди Хьюберта, я предположил, что ключи он будет хранить в этом потайном ящичке, и оказался прав. Но найти его оказалось непросто: гвоздик был спрятан куда тщательнее, чем обычно. Когда я наконец заполучил ключи, на улице было уже темно. Нужно было отправляться домой, но меня охватил азарт: из-за любопытства я позабыл о голоде и усталости. Любопытство – то ли это слово? Часть меня не хотела знать, что в ящиках, но я каким-то образом чувствовал, что должен это выяснить.

Когда я открыл и отодвинул столешницу, содержимое стола едва не выскочило из него, как чертик из табакерки. Бумаги, газетные вырезки и фотографии были засунуты внутрь в полнейшем беспорядке, без какого-либо подобия аккуратности. Моим первым порывом было швырнуть все без разбору в мусорный пакет, но что-то меня удержало.

Это был не шум, а наоборот – тишина. Внезапно, без какой-либо на то причины, гул машин на Аппер-стрит за окном смолк. Возможно, что-то было не так с моими ушами, но не похоже на то. Когда я зашуршал бумагами в столе, шелест раздался куда отчетливее, чем когда-либо. Будто это был настоящий грохот. Меня словно окружили и вели к чему-то.

Я присел у стола на расшатанный виндзорский стул и подтянул к себе последний ящик. Затем принялся просматривать бумаги, сортируя их. Я делал это с заметным тщанием, будто офисный работник, который знает, что за ним следит босс, подозревающий его в нерадивости. Казалось ли мне, что за мной следят? Нет. Я лишь говорю, что чувствовал потребность вести себя так, будто за мной следят.

Почти все бумаги имели отношение к работе дяди фотографом. Я всегда предполагал, что на выбранном поприще дяде Хьюберту не сопутствовал успех. В те несколько раз, что я встречался с ним, он не особо распространялся о прошлой жизни, но при этом производил общее впечатление неудачника, и это заставляло думать, что его очевидные таланты не получили признания. В частности, он говорил об одном деле, в котором его обманули, однако не вдавался в подробности. Он обычно говорил обо всем крайне туманно, но складывалось впечатление, что он вступил в сражение со всем миром и мир выиграл.

Вопреки этому, бумаги, разложенные передо мной на столе, говорили о том, что мой дядя Хьюберт вполне себе пользовался успехом, по крайней мере в 1960-х и начале 1970-х. Тут были фотографии моделей для «Харперз» и «Вог» на несколько страниц; были фотопортреты знаменитостей для воскресных приложений газет; была серия статей о жизни лондонского дна, иллюстрированная его фотографиями, в «ВэнитиФейр», и статьи об Аскоте, Хенли и других людях высшего общества. В газетных вырезках, повествующих о модных показах, упоминалось о его присутствии. Похоже, дядя Хьюберт был чем-то вроде знаменитости в своем кругу. Одна из фотографий, глянцевая, размером восемь с половиной на шесть с половиной дюймов, заставила меня остолбенеть, но сделал ее не дядя.

На фотографии был запечатлен молодой человек, присевший за камерой фирмы «Хассельблад» на треножнике в процессе фотографирования. Одна его рука лежала на фотокамере, вторая вытянута вперед, будто он давал указания своей модели. Одет мужчина был в рубашку с цветочным узором и высоким воротником на пуговицах и узкие джинсы, подчеркивающие худую фигуру. Мягкие вьющиеся светлые волосы спадали на плечи, обрамляя лицо в форме сердца, обладающее почти женственной красотой. Икона шестидесятых, изящный Адонис, Нарцисс с Карнаби-стрит. Зеркало, стратегически размещенное позади, отражало его спину и модель фотографии, длинноногую девушку в черных чулках, элегантно сидящую на высоком барном стуле. Печатный текст на обратной стороне сообщал следующее:

Модный молодой фотограф Хьюб Вилье в своей студии в Сохо: «Для меня фотография не просто ремесло, это стиль жизни, способ самовыражения»

Рядом кто-то дописал карандашом дату: «1966».

Значит, вот он какой, молодой дядя Хьюберт. Стемнело, а я ничего не ел с тех пор, как перехватил сэндвич за ланчем. Этим, возможно, объяснялось головокружение и тот загадочный ужас, что я испытал при виде фотографии. Дядя Хьюберт, которого знал я, был развалиной: редкие седые волосы, беспорядочно торчащие из покрытого струпьями и старческими пятнами черепа; у носа пролегли глубокие морщины, щеки обвисли; уголки рта опущены в вечно недовольной гримасе. Лишь одинаковое выражение глаз – диких, ярких, василькового цвета – выдавало сходство с этим молодым богом на фотографии. Что же случилось? От этих мыслей меня пробрала дрожь, хотя, должен признать, в комнате внезапно стало гораздо холоднее.

Я посмотрел на часы. Было почти одиннадцать. Я решил сложить все бумаги в ящик, не просматривая их дальше. Так я и сделал, но мое внимание привлекло кое-что еще. Это было письмо на дорогом бланке, напечатанное на машинке. Наверху было указано название известной фирмы-производителя пленки и фотоинвентаря. Датировано письмо было шестым мая 1973 года.

Дорогой мистер Вилье!

Огромное спасибо за то, что позволили изучить Ваше великолепное устройство. Я возвращаю Вам прототип и образцы Вашей работы. Хотя устройство и вызвало немалый интерес, с сожалением сообщаю, что мы находим Ваше предложение недостаточно коммерчески выгодным, чтобы продолжать сотрудничество. Для того чтобы выпустить его на рынок, необходимо провести дальнейшие исследования, а финансовые условия, предлагаемые Вами, делают это невыгодным вложением. Тем не менее желаю Вам успеха с Вашим проектом.

Далее следовала кривая нечитаемая подпись, но нижняя часть письма была оторвана, возможно, в приступе ярости, так что имя отправителя оставалось неизвестным.

Собрав бумаги сверху стола, я заглянул в ящики по бокам. В трех ящиках справа я не нашел ничего интересного, кроме пачки писем, написанных одной рукой. Также я обнаружил дюжину дядиных визитных карточек: фиолетовых, украшенных желтыми психоделическими арабесками и такого же цвета буквами, гласившими «ХЬЮБ ВИЛЬЕ, ФОТОГРАФ», вместе с адресом студии на Дин-стрит, Сохо. В тумбе слева был лишь один ящик, объемом равный трем с другой стороны и открывающийся сверху. В нем лежали несколько альбомов фотографий и большая квадратная коробка из черной кожи. Она была тяжелая, и я предположил, что внутри находится фотокамера, но проверять не стал. К тому времени я просто хотел уйти.

С трудом я затащил ящик, в который сложил содержимое стола, в арендованный фургон. На следующий день я вернусь, взяв с собой помощника, чтобы вывезти остальное.

Улица у дома дяди Хьюберта была пуста. С Аппер-стрит доносились звуки дорожного движения, приглушенные, прерывистые. Зевнув, я погрузил ящик через заднюю дверь фургона. Слишком я тут задержался, а мне предстояла еще долгая дорога.

Машину я поставил в достаточном отдалении от квартиры Хьюберта, поскольку нигде ближе не было подходящего места для парковки. Закрыв дверь фургона, я обернулся и увидел, что окно на первом этаже – окно в его квартире – было открыто, и кто-то высовывался из него. Я мог разглядеть лишь темный силуэт – улица была плохо освещена, – но было видно, что это силуэт женщины, очень хрупкой и худой, будто от анорексии. И хотя это была лишь тень, у меня возникло четкое ощущение, что она смотрит на меня. Затем она вытянула руки в умоляющем жесте, и в этот миг мне показалось, что у окна к ней присоединились другие.

В тот момент я почувствовал не столько страх, сколько ярость от того, что что-то мешает мне вернуться домой и хорошенько выспаться. Я развернулся, сел в фургон, хлопнул дверью и поехал прочь. Успокоился я лишь после того, как проехал несколько миль, и лишь тогда понял, что гнал по улицам Лондона со скоростью больше шестидесяти миль в час. Когда часом позже или около того я добрался до дома в Чизвике, я был вымотан, но заснуть не смог.