Инесса Ципоркина - Меня зовут Дамело. Книга 1

— Да. — Димка, как всегда, честен перед собой и богом. Богами. Которые стоят кружком и наблюдают за людскими разборками, точно за собачьими боями.

— Предложи. — Индейца внезапно охватывает злость. — Мать твою, не будь бабой — предложи! Иди и скажи ему: мужик, давай поженимся!

— Давай, — внезапно подбадривает Тата, которая, оказывается, успела принять удобную позу и лежит теперь на боку, умостив голову на согнутую в локте руку. Как будто это не ее только что драли, словно сидорову козу. В смысле, за волосы. — Сделай моему женишку предложение. Посмотрим, как он отреагирует.

— Думаешь, он выберет меня? — спрашивает Диммило. Вызова в голосе Димми почти не чувствуется, одна неуверенность.

— Ну не меня же, — усмехается Тата. — Я свой шанс упустила. Зато себя сберегла, слава… кому-нибудь, не знаю даже, как звать.

— Скоро узнаешь, — обещает Дамело.

Наконец-то упрямая баба увидела, ГДЕ она и С КЕМ она. Может, разум ее и будет сопротивляться дольше, чем Димкин, но рано или поздно примет тот факт, что боги — вот они. Насмешник Супайпа, интриганка Тласольтеотль, развратник Инти. Их больше не удастся считать людьми, самонадеянными, неуправляемыми, на всю голову больными людьми.

Потому что они боги.

— А если понимаешь, что упустила, хули задираешься? — Индеец, похоже, долго еще будет разговаривать матом с этой сладкой парочкой. Парочкой претендентов на шар горящей плазмы, запертый в теле человеческом с помощью древней магии, будь она проклята.

Тата улыбается самой отборной своей улыбкой: голова слегка запрокинута, длинная нежная шея по-лебединому выгнута, зубы влажно посверкивают, ресницы зазывно подрагивают — вали и трахай. До кечуа внезапно доходит: весь этот спектакль предназначен не Инти, уже не Инти. А кому?

— Да? Тебе или мне? — похохатывает Супайпа, присев рядом на корточки, точно рефери на ринге. Так и хочется засчитать самому себе технический нокаут[98] и отказаться от борьбы.

Стоп. Мореход что, мысли читает? Он же дьявол, внятно отвечает себе Сапа Инка. Наверняка читает по лицам не хуже доктора Лайтмана[99] с его теорией тупого вранья каждые три минуты. Пусть вычитает по мимике Дамело, как индеец страшится божьей кары, как он ждет, когда боги потребуют его душу, кровь, причинят боль или унизят.

— Дурень ты мелкий, — качает головой владыка нижнего мира. — Я зачем тебе свою ледяную деву[100] отдал? Чтобы ты ее другому передал? Или угробил вас обоих, неудачник?

Сапа Инка ждет, а боги острят, пытаясь угадать, сколь быстро он превратит их дар в свою беду.

— Ты мне ее отдал? — поднимает глаза Дамело.

И — вот оно, прозрение: так смотрит в его снах Трехголовый, тяжелым, оценивающим взглядом, в котором всегда почему-то присутствует чувство вины, опасно смешанное с превосходством. У Морехода точно такое же выражение — с той лишь разницей, что глаз у него не три пары, а одна.

— Я отдал, ты взял, — улыбается Супайпа, бог тления и возникновения, разрушения и зарождения.

— Зачем? — знай гнет свое Сапа Инка.

— Чтобы вы исполнили свое самое большое желание. — Улыбка перетекает, переплавляется в оскал. Мореход все больше и больше походит на дракона. С той только разницей, что драконам Дамело привык доверять.

— Какое желание?

— Быть. Как. Все. — Супайпа выделяет каждое слово маленькой тугой паузой, словно узлом в узелковом письме, глядя в глаза, не позволяя спрятаться.

Похоже, не только Сапа Инка ощущает себя найденышем в мире белых. Белые своему миру так же неродные.

Тата, актриса, начинающая все не с начала, отнюдь не с начала, потому что где оно, то начало? Где вера в прекрасную, чистую и сильную себя, в мир, которому не плевать на каждого из нас и на всех чохом, а значит, на него еще можно повлиять, его можно прогнуть под себя, под горячечную, детскую веру свою? И чем дальше тебя относит от тебя же, тем короче список возможных утрат. И не страшно больше, ничто не страшно — ни принять в себя солнечного бога, ни лунную богиню, потому что им не остановить тебя.

Димми, избавившийся от старой любви-пытки и тут же влипший в новую, Димми, который ненавидел всех, кто отнимал у него сначала Дамело, а теперь — Инти, ревновал уже не как белые, обманывая видом не-гони-я-сам-уйду, а зверски, без памяти, не разделяя достойных и недостойных противников, мужчин и женщин, себя и золотого бога, неспособного стать твоим.

Найденыши. Когда-то, на грани между детством и взрослением они потерялись и уже не стремятся найтись.

Дамело смеется и откидывает голову назад, на Димкино плечо, прикрыв глаза. И правда, сигарету бы сейчас. Полную глотку дыма, пять минут свободы от желания спасти всех и вся. Щелкает зажигалка, Диммило вытягивает вверх руку с прикуренной сигаретой, зажатой по-девчачьи между средним пальцем и указательным:

— На. Бэтмен хренов.

— А ты тогда кто? — парирует индеец, забирая и потягивая. — Женщина-кошка?

— Бэтгёрл, — хмыкает Димми. — Женщина-кошка — это ваша ледяная стерва.

— Эй! — слышат они недовольную возню сбоку. — Я, между прочим, здесь. Говорите обо мне со мной. Сюда говорите! — И Тата, разведя пальцы буквой «V», показывает на свои глаза, льдисто-голубые, точно застиранное дождями городское небо.

Где-то за ним, стылым и равнодушным, кроются бездны, полные звезд и чудовищ, но тебе, индеец, в них никогда не бывать.

Кечуа не знает, что сказать Белой даме «Эдема». Правду? А в чем она, правда? В том, что не ей одной приходится смотреть фильм про собственную жизнь — и даже без пульта в потной руке, без возможности перемотать, остановить, выключить? И так тошно от этого артхауса, что хочется отправиться прямиком в ад, сдать киношку и затребовать свои деньги обратно. Свои деньки. Свою земную жизнь.

Такова и есть анестезия долороза, о которой давеча упоминал Амару.

Чертовы драконы, чертовы духи, чертовы боги с их излюбленной игрой в намеки, загадки, прятки и во что-то такое, чему даже имени нет, меняющее правила с каждым кругом, с каждым коном — и не меняющееся никогда. Понимаешь, ЧТО тебе поведали, на тарелочке с поклоном подали, когда ничего уже не изменить и никуда не спрятаться от свершившихся пророчеств.

— Знал бы… — Дамело разглядывает лицо, которое его лучший друг Диммило наверняка мечтает разбить так, чтобы стереть эти черты из мира насовсем. — Знал бы, остался дома. Самоубивайся, сука, на здоровье.

И ловит краем глаза мимолетную вспышку на солнце — улыбку Инти.

— Это ведь не первая твоя попытка? — спрашивает индеец.

Лицо мертвеет, будто невидимым спонжиком смахнули жемчужно-розовый тональник, обнажая бледную кожу, морщины вокруг глаз и рта, проступающие кости скул. Тата медленно опускает веки, глаза проваливаются в темные, синяками заплывшие глазницы. Дамело видит ее прошлое — спящую принцессу в красном море, неловко притулившуюся к краю ванны, видит их всех: девочку, плачущую в скомканные колготки — обидно, нет в старой квартире ни крюка, ни трубы, чтоб одним концом набросить внахлест, а другим затянуть на горле; сломанную куклу, пойманную за два шага от цели и затянутую обратно в жизнь умелыми, равнодушными руками врачей; тело, упорно сопротивляющееся команде, которую мозг повторяет снова и снова, точно собаку дрессирует: умри! С каждой новой попыткой все проще декорации и грим, все меньше в самоубийце от элегантно опочившей принцессы и все больше неприкрытой плоти, которую разум пытается убить, а подсознание — спасти.