Стивен Волк - Готика

Когда он заглянул в двери сарая, темнота не открыла ему ничего. Затем при свете молнии отражение на поверхности озера высветило силуэт лошади. Ее уши торчали, глаза были широко открыты, напуганы. Ноздри подрагивали — на спине выступила пена. Поспешно Полидори прошептал что-то ей на ухо, затем подстелил ткань вместо седла.

Дверь громко хлопала, открываясь и закрываясь, как флюгер.

Бог простит. Он знал, что Бог простит. Бог милостив. Я не участвовал в заговоре против Твоего сына. Мои руки чисты. Я не отвергаю Тебя.

Я воскресение и жизнь, говорил Господь. Придет смерть, но и воскресение. В Адаме все умирают, но во Христе все будут возвращены к жизни. Не бойся. Я первый и последний, говорил Господь. Я есть альфа и омега, я тот кто живет, а был мертв. Я буду жить всегда. В сене что-то двигалось. Что-то, что пахло тлением и разложением.

Он резко повернулся, едва не упав. Его сердце готово было вырваться из груди. Лошадь жалобно заржала, из ее носа валил пар. Она нервно кусала поводья.

Теперь Христос восстал из мертвых.

Он подставил лесенку, забросил ногу на спину лошади. Она неуютно завозилась, возможно, из-за незнакомого наездника или из-за…

Всемогущий и всемилостивый Господь.

Он взял конец толстой веревки, свисавшей к его лицу, затем обернул ее вокруг своей шеи рядом с четками, висевшими на нем, как ожерелье.

О, Господь, прими твоего раба в царство твоей славы, где не будет ни смерти, ни страдания, ни боли.

Лошадь снова нервно вздрогнула. Оно было близко, он знал. Теперь было все равно, для него все было кончено. Вновь он почувствовал этот запах, запах разложения, ему следовало действовать быстрее. Веревка раздражала кожу. Он сложил руки вместе и молился.

Отец, мы прощаем тебя, ибо ты не ведаешь, что творишь.

Лошадь несколько раз нетерпеливо ударила копытом.

О, Господи, четки стали петлей, петля стала четками. Они начали причинять ему боль. Он чувствовал влажность лошадиного пота своими бедрами, пар поднимался от ее тела. Она ржала, фыркала, хрипела. Покрывало сползло с крупа.

— О, Господи, о, Отец, о, Иисус Христос. АМИНЬ.

Он закрыл глаза. Он затянул веревку на шее и ударил лошадь ногой.

Она рванулась вперед.

Он слетел с лошади, задыхаясь. Глаза вылезли из орбит. Он болтался, как марионетка, на единственной веревочке, болтая ногами, раскачиваясь из стороны в сторону. Веревка вонзилась в его шею, старая рана раскрылась, язык высунулся из раскрытого рта. Ужасный хрипящий шум вывалился из его глотки, длинный предсмертный хрип.

Наверху плохо привязанная веревка постепенно разматывалась под его весом, скользя вокруг балки.

Он повесился, удушающий узел оставил синяк на шее. Он услышал хруст, почувствовал холод. Ноги и руки ослабели, все ощущения из области шеи исчезли. Кровь наполнила голову, выпученные глаза налились кровью, вот-вот готовые лопнуть. Веревка крутилась все быстрее.

Последнее, что он увидел, перед тем, как погрузиться во мрак, была темная тень, прыгнувшая из темноты на спину фыркающей белой лошади. Тень Демонической Обезьяны за густыми спутанными огненно-рыжими волосами и оскаленными желтыми клыками и согбенной спиной. Она уходила в ночь, назад в «Кошмар».

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Они сидели за карточным столиком подобно двум игрокам, проигравшим по-крупному. Основные игры сыграны, проиграно все, кроме исподнего белья. Вот-вот на кон будет поставлен пот, выступивший над бровями, и сейчас, в то время как тени от проплывающих за окном туч скользили по ковру, словно века, они сделали наивысшую ставку. Один из игроков скрывал под своими бриджами раздвоенное копыто.

— Мэри… — Байрон выглядел, как человек с улицы Флит, тень, падавшая на его лицо не могла погасить холодное сияние его глаз. Он протянул молящую руку, призывая меня присоединиться к ним. Их руки были сложены вместе, покоясь на серебристо-белом черепе.

— Мэри…

Казалось, что этот голос исходил из застывших мертвых уст, когда-то живых, а после обреченных на съедение червями. Я представила, как эта голова выходит из моей утробы. Я породила ее, оно жило некоторым подобием жизни в то время, как другие сердца остановились. Если бы мне пришлось пойти туда и соединить свои руки с их руками — смогла бы я после отмыть руки от тления? Смогла бы стряхнуть с себя свои страхи, свой ужас, свой пиявко-ребенко-череп… Подумать ни о чем, изгнать страх, отправить ублюдка прочь с Земли? Или череп скалится потому, что знает о том, что внутри меня находятся другие бесконечные демоны, бесформенные, гораздо более безобразные, напряженно ждущие момента, когда я пожелаю превратить их в реальность?

— Нет…

Я спряталась за дверь от их умоляющих глаз.

— Я не могу! Не сейчас. Слишком поздно. Мы не можем вновь пройти сквозь этот кошмар! Будет лишь хуже, разве вы не понимаете?

Череп все еще смотрел на меня.

— Уберите его! УБЕРИТЕ ЕГО ОТ МЕНЯ!

— В таком случае мы погибли, — произнес Байрон.

— Мне все равно! МНЕ ВСЕ РАВНО! — Я прижалась к двери.

— Ради Бога, Мэри, — закричал Шелли. — Это наша единственная надежда.

— То, что мы произвели на свет своими мыслями, мы можем уничтожить тем же способом.

Я горько рассмеялась.

— О, сумасшедший Шелли! Человек может быть Богом. — В голове у меня бушевал шквал. Маленький ялик моего сознания опрокидывался в морс крови, в море страха. Волна, которая накрыла меня, была моим собственным холодным потом. — Да, подобно Богу, мы создали… — Я посмотрела на полыхающие фигуры надо мной. Трещина в потолке напоминала тень от молнии, — и подобно тому, как мы хотим уничтожить потомство, которое против нас, Господь хочет уничтожить свою отвратительную копию — прежде чем мы уничтожим Его…

— Бог уже умер! — пронзительно вскричал Шелли.

Я снова засмеялась и выглянула из-за двери, чтобы посмотреть на него. Он был глупым, глупым ребенком. Как могла прозрачная ирония всего происходящего пройти мимо его замечательной сообразительности —

— Но разве мы не… — прошептала я… — воскресили мертвого?

В тот момент, когда мы глядели друг на друга, до моего слуха донесся неразборчивый женский голос, хмыкнувший из темноты мне в ответ.

Я обернулась — за мной не было никого. На лицах Байрона и Шелли я прочла одинаковый ужас. Они остались в своих креслах. Их взгляды, как и мой, скользили напряженно по комнате, но она была пуста. Пораженные и хранящие молчание, мы ждали, и голос вернулся вновь, и после нескольких игривых звуков затянул тяжелый, медленный и мучительный похоронный марш, который мы слышали прежде из клавесина.