Стивен Волк - Готика

Стивен Волк

Готика

В страхе я открыла глаза. Был разгар шторма. Навязчивая идея о том, что я вновь нахожусь в Диодати не давала мне покоя. Мне пришлось сделать усилие, чтобы вернуться к реальности.

И все же я еще вижу их. Та самая комната. Темные тени. Сквозь портьеры просачивается лунный свет. Иногда я подхожу к окну в ожидании увидеть за ним хрустальную поверхность озера и высокие белые Альпы.

Я полагала, что мой рассказ послужит для меня своего рода катарсисом. Однако мысли по-прежнему преследуют меня. Вот уже тридцать пять лет меня спрашивают, как такая юная девушка могла написать столь кошмарный рассказ. Я всегда отвечаю, что этот монстр был порождением кошмара.

Шторм разгорается. Сейчас он странным образом успокаивает.

Сколько раз я пыталась взять перо и описать подлинные события той ночи. Всякий раз меня постигала неудача. Я отступала, охваченная ужасом. Меня душила мысль, что моя тайна является темной силой, влияющей на судьбу близких мне людей. Но теперь, когда мое сердце вот-вот остановится, будет ли это препятствием для меня в стремлении разрешить бремя печали и страха истиной?

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Человек прошел по темной комнате к окну и посмотрел на озеро меланхолическим взглядом. Тень от оконной рамы упала на его бледное лицо. Женственными пальцами, украшенными драгоценными перстнями, он отдернул портьеру.

Они пришли. Он знал, что придут. Это было предрешено. Подобно тому, как сложенному из бумаги кораблику, плывущему по желобку, всегда предрешено попасть в сток. Пусть они войдут.

В доме стояла неестественная жара. Он ощущал тяжесть, словно само небо медленно и страшно опускалось вниз. Он понял, что солнечный свет снаружи дисгармонировал с тенями внутри. Пространство вокруг него уменьшилось. Он задрожал и снова задернул портьеру, возвращаясь под уютную защиту темноты.

Белая сова наклонила голову и приоткрыла всемогущий глаз. Привязанная хозяином к насесту, она была узником. Экспонатом. Любимцем.

Человек закрыл глаза. Он просил. Просил, чтобы разразился шторм.

Записи моей матери настолько подготовили меня к красотам Швейцарии, что, когда я впервые отправлялась туда два года назад, я была уверена, что буду разочарована. Она называла ее Раем, Элизием, Аркадием, и я устала, как устает человек от чтения бесконечного списка прилагательных в превосходной степени, которыми она описывала ее ненаглядную страну путешествий. Однако моим единственным разочарованием было отсутствие матери, я почувствовала удивительную близость ее души, ощущая себя, как прежде она, безмерно счастливой ступить на землю не просто центра европейской культуры, но действительно самого прекрасного места в мире. Да, Рай. Да, Элизий, мама, и даже больше — Эдем.

Как бы то ни было, лето 1816 года имело непредсказуемость Тома из Бедлама. Такое чистое, спокойное, ровное небо ярко-голубого цвета, украшенное там и сям белыми барашками прозрачных облаков в один миг превращалось в темную, угрожающую штормом стихию. Облака превращались в грозовые тучи. И все это свершалось без должных примет, совершенно внезапно. Превращение спокойной невинной чистоты в ужасающее неистовство. Это пугало, но, сказать правду, также странно возбуждало.

Покинув Довер третьего мая, восьмого мы были в Париже. Оттуда главным туристическим маршрутом через Трой, Дийон и Полинею мы проследовали на юго-восток. Весна была поздней и ландшафт был неоднороден — от заброшенности до приятной оживленности.

Моя сводная сестра Джейн Клермон (она с детства любила аллитерацию и звала себя более звучно — Клер Клермон) использовала имя Шелли в своих многочисленных записках к своему идолу лорду Байрону (в качестве псевдонима) в Друэри Лейн, легкомысленно прося его дать ей совет насчет ее сценической карьеры. Меня до сих пор удивляет, чем она его покорила тогда, ведь тысячи других потерпели неудачу. Может быть, своей наивностью. Или дело в нем. Тем не менее, их путям было суждено пересечься. И теперь, когда Байрон был в ссылке, Клер была захвачена идеей разыскать его и возобновить их лондонскую связь. Клер упрашивала нас сопровождать ее в розысках.

Шелли и я — некоторое время между нами была любовная связь — всячески хотели избежать пуританской притворной щепетильности Англии и самих англичан. Надоедали и настоятельные требования близоруких кредиторов, которые беспокоили его, преследуя как охотничьи собаки. Не последним фактором было стремление освободиться из пут его непостижимого брака с Хэрриет Вестбрук. Она заставила его совершить церемонию, которую он мог воспринимать лишь с отвращением, поскольку идеалом Шелли была община близких духом — по образцу Новой Гармонии в Индиапоне или Обристона в Шотландии — радикальная утопия близости умов, душ и тел, мужчин и женщин, свободных от христианских пут брака. К ним присоединился Хогг, затем госпожа Хитченер, а после и сестра Хэрриет Эльза. Шелли верил в порядок «свободной любви». Но, натурально, христианка в душе Хэрриет взял верх, и она оказалась неспособной примириться с еретиком Шелли. Постепенно и неотвратимо дело шло к разрыву. Как раз тогда Шелли увлекся идеалистической философией моего милого отца («Следопыт», «Политическая справедливость» и др.). Мы встретились и полюбили друг друга. Он оказался тем прекрасным Принцем, который освободил Золушку из рук мачехи. И в тот момент, когда Шелли, возможно, еще думал о своей общине «свободных мыслителей», нас увлекла за собой Клер к «Байрону… Байрону… Байрону…», как напевала она, пылая страстью.

После непродолжительной остановки в отеле Англетер в Сешероне, где Клер обнаружила в регистрационном журнале (столетнем, между прочим) подпись Байрона, поставленную несколько недель назад, мы отправились дальше. Чудесный вид горного массива Монблан сменился темным и душным островом Джура. Мы сняли не претенциозный, но уютный двухэтажный особняк в винограднике Монтелегр, мы назвали его беседкой «Шампань». Располагался он недалеко от виллы Байрона Диодати, что под Женевой.

К тому времени, когда Шелли купил парусную шлюпку (первую шлюпку с килем на озере Лак-Леман), мы лишь мельком осмотрели мощеные булыжником улочки и дворики городка и едва ознакомились с дивным озером. Быстро сплавили нашего пятимесячного голубоглазого Вильяма швейцарской сиделке Эльзе, он и Клер поднимали паруса и паковали мешки, весело хихикая один громче другого. Оба не обращали внимания на серые пятна темнеющих облаков и пронзительный свежий бриз, подувший с озера.