Марьяна Романова - Болото

И вдруг чудо случилось – все стихло вокруг, в один момент, и мертвенная тишина воцарилась. Так тихо, что стук сердца слышно. Даже ветер успокоился, и деревья застыли, словно время замерло. Карандаш выскользнул из пальцев, Марфа его долго в темноте искала, руки землей перепачкала. Нашла, газетку на колене расправила, занесла карандаш, и вдруг так тошно стало ей, так невыносимо тошно, хоть плачь.

Аксинья предупредила, что такое быть может – в самый последний момент, говорит, как будто бы ангел у тебя внутри забьется, умоляя остановиться; только не слушай ты его, продолжай, и он больше никогда тебя не потревожит.

Марфе вдруг мамино лицо представилось – не такое, каким оно стало сейчас, обесцвеченным войною и грустью несмываемой, а такое, как раньше, в детстве ее. Мама веселая была, пела много – делает что-то по дому, и напевает себе под нос, потом в огород идет, спина уже не гнется от усталости, а она все равно поет, и губы сложены так, как будто бы расхохотаться в каждую минуту готова. Та мама, прежняя, смотрела прямо на Марфу, в глаза ей, с упреком, жалостью, мольбой.

Сжав губы, Марфа старательно вывела карандашом: «Обращаюсь к Тебе, хочу невестою Твоею стать. Вверяю Тебе и тело мое, и душу бессмертную, а взамен даруй мне Силу». Короткая бесхитростная фраза, но Марфа долго писала – не было у нее привычки к карандашу. Почерк у нее был детский, круглый, неторопливый, как у любого человека, кто почти никогда и ничего не пишет. Закончила, потом прочитала вслух, стараясь, чтобы голос не дрожал. Аксинья сказала, что надо непременно вслух произнести, а то договор в силу не вступит.

Осталось последнее – достала из кармана ножик маленький, перочинный, полоснула по пальцу – безымянному, правой руки, на который колечко обручальное надевать положено. Глубоко полоснула – боли не чувствовалось, но кровь сразу тонкой горячей струйкой потекла, и Марфа листок подставила. Пальцем окровавленным припечатала – вместо подписи.

И настал черед единственной спички – зря она волновалась, не отсырела спичка, дала желанный огонек. Марфа посмотрела на него мгновенье, а потом бумажку подожгла. И держала в руках, завороженно глядя на то, как огонь ест буквы одну за другой – до тех пор держала, пока пальцы не обожгло. Только потом догорающий листок наземь бросила и вдруг поняла, что пламя-то – с зеленоватым отсветом.

Вспомнились ей слова Аксиньи – если огонек зеленым будет, значит, он рядом, пришел к тебе, стоит за твоей спиной, смотрит на тебя и слушает. И тонкие волоски поднялись вдоль позвоночника, как у зверя, беду почуявшего. За спиной ее и правда был кто-то – хоть Марфа и точно знала, что если обернется, увидит только темноту. Но чужое присутствие ощущалось явственно, присутствие чего-то намного большего, чем она, чем все люди, жившие на земли, живущие, и те, кому еще только суждено родиться. Присутствие силы древней, как сама Земля.

Наконец дотлел листок, Марфа теплый пепел ладонью по земле размазала, а потом землю в руки собрала и по сторонам раскидала. И сразу так легко стало ей, так свободно, как будто бы стальной обруч, много лет грудь сдавливавший, лопнул. Она удивленно пробовала это новое ощущение на вкус. Воздух-то сладкий какой! Лес-то как пахнет! Небо высокое, темное – бездонная темнота, так и полетела бы в нее, руки раскинув. Поднявшись с земли, она закружилась на месте. Силы откуда-то взялись. Опьяненной себя чувствовала. Хотелось прыгать, как в детстве, повизгивая, задыхаясь от восторга.

Жарко стало, хотелось чувствовать этот волшебный лесной воздух всей кожей – и Марфа сначала сапоги скинула, босыми ногами с наслаждением почувствовав холодную мягкую землю. А потом и платье через голову сняла, отшвырнула в сторону, как змея старую кожу. Руки за голову закинула, заколку вынула из волос, и те по спине голой разметались. Кружилась, кружилась, хохоча, и луна полная в глазах плясала, разбившись на сотни танцующих лун. Танцевала, пока без сил не свалилась прямо на землю. А когда в себя пришла, уже светало. Странно – пролежать обнаженной на сырой голой земле почти всю ночь и чувствовать себя так, словно на перинах мягких выспалась.

Марфа зевнула, плечи расправила, подняла платье, влажное от росы. Надевать его не хотелось – эх, уйти бы в лес насовсем, тогда ни к чему были бы ей одежды, жила бы как зверь, свободный и дикий. Но надо было возвращаться в деревню.

А когда уже почти из леса обратно вышла, Аксинья ей встретилась. Странно очень получилось – краем глаза Марфа уловила в кустах движение, большую белую тень. Обернулась – Аксинья идет, обнаженная полностью, на четвереньках. Передвигается так быстро, как будто бы была рождена не прямоходящей. Ловко перепрыгнула через пень и предстала перед подругой, и волосы ее были в земле перепачканы, а глаза – темны. И только встретившись с Марфой взглядом, распрямилась, и снова стала самой собою – и вела себя так свободно, словно не голая.

– Ох, и напугала ты меня!

– Не похожа ты на пуганую, – без улыбки ответила Аксинья. – Что ж, вижу, получилось все у тебя. Правильно я думала – ты от наших.

– И что теперь будет? – лениво спросила Марфа, хотя больше всего на свете ей хотелось не болтать впустую с Аксиньей, которая отчего-то больше не воспринималась знающей больше других, той, с которой хотелось посоветоваться, а оказаться дома, забраться на печку, укутаться в одеяло и забыться сладким рассветным сном.

– Сама увидишь, – мрачно ответила Аксинья, а потом снова опустилась на четвереньки и шмыгнула в кусты. Случись это днем раньше, Марфе не по себе стало бы, а теперь – почти все равно.

– Ну и ладно, – сказала она. – Пойду и я. Мать, наверное, волнуется.

А кто-то из соседей потом вполголоса рассказывал другим: мол, видел тут Марфу, Степановны дочку, из леса рано утром шла. Из того самого леса, куда ходить нельзя. Довольная, как будто рубль нашла на дороге. Румяная, а лицо светится как луна. А руки-то, руки – в земле и крови перепачканы.

Яна за соседской старухой следить решила – все развлечение. В деревне ей было отчаянно скучно. Чуждая радости созерцания, она всегда стремилась хоть чем-нибудь себя занять, и даже иллюзия деятельности была ей намного слаще ничем не заполненных минут.

Непростой старухой эта Марфа была, и дела себе выбирала какие-то странные. Почти весь день соседка проводила в своем доме, который с улицы выглядел нежилым, потому что ставни всегда были плотно прикрыты, и дверь заперта, и даже в прохладные дни из печной трубы не поднимался к небу дымок.

Не любила Марфа солнечный свет. В доме она сидела тихо, во дворе и не появлялась почти. Яна знала, что телевизора у старухи нет, газет она не выписывает; оставалось только удивляться – как проходит ее день. Другие старики выползали погреться на солнце – к старости кости промерзают, им нужно больше тепла. Но Марфе все было нипочем, и одевалась она легче других. Всегда в одном и том же простом платье, иногда на плечи наброшен старый козий платок.