Цвет моего забвения - Мария Бородина
Достаю ключи. Домофон пищит, пропуская меня в полутёмное помещение, пахнущее сигаретами и гнилым картофелем. Когда дверь захлопывается за мной, я чувствую привычное опустошение. Фитиль потух. Лишь едкие нити дыма заполняют голову.
До завтрашнего утра я — в персональном аду. И не я решаю, насколько жарким будет пламя.
Наша квартира прячется в тёмном закутке на восьмом этаже. Я давно не звоню, а сама открываю дверь. Не потому, что звонок успели выдрать с корнем, оставив два оголённых провода, а из-за того, что знаю: мать как всегда пьяна вдрызг. Любой раздражитель может сделать из неё динамит. Она начинает пить с утра и к тому моменту, как я возвращаюсь из школы, ужирается в хлам. Запои уже давно не имеют конца и края. Лишь иногда, просыпаясь ночью, она кается со слезами: но толку-то!
Ещё два года назад я имела возможность уйти к бабушке, забрав младшую сестрёнку, и переждать худшие времена. Ещё два года назад я могла не смотреть на сожителей, которых она меняет, как трусы, и не запоминать их имена. Но не сейчас.
Бабушки больше нет. Её квартира продана, выручка от продажи — утекла в стакан матери. Светлые промежутки мою матушку больше не посещают. Теперь мы с Пегги наедине со своей бедой, и идти нам некуда. Хорошо, что сестричка ещё ничего не понимает. Мама для неё по-прежнему лучше всех… И я искренне стараюсь отсрочить момент, когда она возненавидит её так же, как я.
Я открываю дверь, и в нос ударяет запах алкоголя и мочи. В полутёмном коридоре высятся две пары сапог, похожие на заводские трубы. Значит, очередной сожитель, назвать которого отчимом у меня даже не поворачивается язык, не пошёл на работу. Значит, напоролись оба.
На цыпочках прохожу по коридору. Заглядываю в зал. И точно: мать и Ларсон валяются поперёк дивана и тискаются! На матери — растянутая майка, открывающая нижнее бельё, и клетчатые шорты. Даже будучи пьяной, с подбитым глазом она похожа на топ-модель. Ночная штора на окне наполовину сорвана, и теперь провисает неопрятными пузырями. Телевизор напротив лежбища громко орёт голосом диктора дневные новости, а вдоль стены выстроились пустые бутылки — стеклянные кегли. Как же хочется запустить в них сапогом!
— А, — мать показывает на меня пальцем, обрывая поток мыслей. — Пришла! Много двоек нахватала?!
— Ни одной, — сквозь зубы произношу я.
— Молодец! — выкрикивает мамаша. — Вся в меня!
— Конечно, больше не в кого, — отвечаю с сарказмом. Я не знаю, кто из бывших маминых друзей был моим отцом. Пособие на меня никто не платит. Сомневаюсь, что он знает о моём существовании.
— Сообрази-ка, дочь, супчик. Я купила курицу.
— Да неужели?! — развожу руками, закипая, но в последний момент сдерживаюсь. Скандалить с матерью — себе дороже. В таком состоянии она не примет ни одного довода. А вот к стенке приложить может, да с размаха. Было дело. Правда, поздней ночью, страдая от похмелья, она начала плакать и молить о прощении, но кому нужны пустые извинения, когда на лбу горит фигнал?!
— И картошку пожарь! — мать икает, закрывая рот ладонью: растрёпанная, но парадоксально красивая. Ну просто великосветская дама!
— Окно открой, — недовольно отвечаю я. — Воняет больно.
— Слышал, Ларсон, что сказала наглая девчонка? — мать поворачивается к сожителю, который уже успел приложиться к диванной подушке и захрапеть. — Воняет ей!
— А что? — отвечает Ларсон сквозь сон. — Всё правильно говорит.
Закрываю дверь. Створки громко хлопают друг о друга. Голос диктора теленовостей заглушается, запах алкоголя — тоже.
— Это от меня-то?! — сердитый голос матери едва слышен, и я очень этому рада.
Я иду по захламлённому коридору к кухне. Посуда вымыта — и то хорошо. Чаще они оставляют мне горы грязных тарелок и сковород с накатом гари. Сейчас же в раковине размораживаются куриные ляжки. Если мать купила продукты и помыла посуду — значит, выпила достаточно, чтобы не трястись от похмельной ломки, но маловато для того, чтобы отключиться на весь остаток дня. Последнее было бы лучшим вариантом, но не судьба, видимо…
Я нехотя чищу картошку и подгнившую морковь. Лука дома не оказывается. Зато я нахожу в закромах холодильника две свежие головки чеснока и жёлтый томат. Нож пляшет по рассыпчатой мякоти, выжимая сок. Стараться не для кого: в таком состоянии мать и Ларсон не будут разбираться, чем закусывать. Проблему осложняет то, что я тоже хочу есть. И слишком сильно, чтобы кормить себя бурдой.
Солнечный мёд разливается по подоконнику. Пройдёт пара недель, и лучи станут горячими, начнут жарить кожу. Мои пятна станут более заметными, а косые взгляды прохожих — более ощутимыми. Потому я и ненавижу лето.
Сверху капает вода, гулко стуча о карниз. Капли время от времени попадают на стекло, размазываясь дрожащими дорожками. Пока кастрюля с супом греется, я пытаюсь прикинуться нормальной девушкой и помечтать. Я думаю Лексе. Размышляю о том, что сегодня произошло нечто важное, и пытаюсь прочувствовать это сполна. Воскрешаю странные ощущения на губах и привкус чужой слюны во рту. Не получается. Когда я перешагнула порог подъезда, меня словно одномоментно высосали через трубочку, как коктейль. И проглотили. Это странно, когда ты так измотана, что у тебя даже не хватает эмоций…
Эмоций нет. И выбора нет. Идти мне некуда. С каждым днём меня остаётся всё меньше. На сколько ещё хватит?
Я оставляю горячую кастрюлю на плите и, прихватив наполненную до краёв миску, иду в свою комнату обедать и делать уроки. Хорошо, что матери не вздумалось разменять эту квартиру, и я пока имею право на собственную территорию. У Пегги тоже своя комната, что радует. По крайней мере, ей не приходится смотреть, что творят мать и её ухажёры по ночам, и задыхаться в перегаре.
В шесть вечера, когда мать доходит до такой кондиции, что не может встать на ноги, я забираю Пегги из сада. Иногда — надо отдать должное — это делает она сама, но всё чаще я. Я кормлю сестрёнку, купаю и укладываю спать. Потом, если мать не просыпается и не начинает похмельные концерты, ложусь сама.
Так проходит мой обычный день. По будням. Он похож на заезженную песню, которую ежедневно слышишь в маршрутке, но не можешь выключить. Выхода нет: нужно ехать до финальной остановки и корчиться от ненавистных звуков.
Вся моя жизнь скисла и створожилась, благодаря матери. Словно молоко, оставленное в тепле. Сначала оно становится неприятным на вкус, потом — густеет и набирает комочки, а под
