Артур Мейчен - Холм грез

Покинув родные холмы и переехав в город, Луциан, как ни странно, почувствовал себя лучше. Живя уединенно, целиком погрузившись в свой собственный мир, он отчасти утратил человеческий облик. Приходившие извне воспоминания — чернота лесов, одинокое озеро, тихая долина, с обеих сторон огражденная горами, пленяющие слух переливы лесного ручья — стали для него чем-то вроде наркотика, добавлявшего чудесные оттенки к грезам. С раннего детства присутствовал в мечтах Луциана и еще один редкостный аромат — воспоминания о древнем римском мире, те неизгладимые впечатления, которые подарили белые стены Каэрмаена и оплывшие под грузом лет бастионы римской крепости. Эти грезы таились где-то в подсознании и в любой момент готовы были возродить для Луциана золотой город и явить во всей красе виноградные террасы, мрамор и игру света в саду Аваллона. Восторги первой любви согрели этот мир и вдохнули в него жизнь — так что даже теперь, когда Луциан рассеянно ронял перо, сочный говор таверны или звуки театрального представления перекрывали уличный шум. Эти воспоминания стали такой же частью его жизни, как школьные годы, и видение мозаичных полов было столь же реальным, как и выцветший прямоугольник ковра под ногами.

Но Луциан знал, что уже покинул тот мир. Теперь он мог созерцать давние роскошные и пленительные видения как бы извне, словно читая грезы курильщика опиума[47]. Избавился Луциан и от прежнего смутного страха, будто душа его покинула тело, чтобы вселиться в темные холмы и уйти в глубину черного зеркала лесных вод. Он нашел приют на улицах современного города и навсегда распростился с очаровавшей его древней магией. И когда Луциан ловил себя на том, что вновь прислушивается к голосам леса и пению фавнов, он тут же склонялся над рукописью и выбрасывал эти чары из головы.

Причудливый японский столик дал дополнительный импульс его работе, и время от времени Луциан чувствовал новый прилив энергии. Тот энтузиазм, что сопутствовал написанию первой книги, вернулся с удвоенной силой — быть может, Луциан избавился от одного наркотика лишь для того, чтобы пристраститься к другому. Он испытывал нечто очень похожее на восторг, когда думал о будущем — о годах, посвященных тончайшему анализу слов и строения фразы, — так изучают редкие украшения или старинную мозаику.

Иногда, прервав на минуту работу, Луциан принимался расхаживать по комнате или разглядывал из окна сумрачную улицу. Близилась зима, серые сумерки все больше сгущались над домами, и Луциану казалось, что он переселился на маленький остров, со всех сторон окруженный глубокими белыми водами. К вечеру туман уплотнялся настолько, что в нем тонули даже неотвязные звуки улицы, и лишь колокольчик трамвая одиноко звенел где-то на обратной стороне Земли. Затем начались нудные нескончаемые дожди. Луциан смотрел в окно на серое плывущее небо, на капли, чмокавшие по мостовой, и ему казалось, что дома промокли насквозь и состарились под дождем.

От одного предрассудка Луциан сумел избавиться. Его больше не мучала мысль о повестях, начатых и брошенных на полуслове. Раньше, даже при озарении какой-нибудь ослепительно яркой идеей, он усаживался за стол с неприятным предчувствием неудачи, памятуя о всех начатых и несбывшихся замыслах. Но теперь Луциан понял, что работа над началом книги является особым искусством, не сравнимым с написанием целой книги. В этом искусстве следовало усердно упражняться. Какое бы начало теперь ни приходило ему в голову, Луциан наскоро записывал этот набросок в блокнот и посвящал долгие зимние вечера прописыванию прологов. Иногда блестящей идеи хватало только на абзац, на предложение, а два-три раза Луциану удавалось написать всего лишь одно полнозвучное и полнозначное слово, таящее в себе неведомые приключения. Впрочем, бывало, что он писал и по три или даже по четыре отличные страницы. Больше всего Луциан старался создать атмосферу обещания и ожидания — необходимый фон для того, чтобы ожили первые слова и фразы, которые открывают читателю путь к тайнам и чудесам.

Даже эта часть его работы казалась неисчерпаемой. Завершив несколько страниц, Луциан принимался переписывать их, сохраняя последовательность действий, слова, но меняя нечто неуловимое — манеру, интонацию, стиль. Он был изумлен, поняв однажды, что всего лишь одно слово способно изменить целую страницу, и часто сам не мог объяснить, как именно он это делает. С другой стороны, ему становилось все яснее, что в этой неуловимой интонации, в умении воздействовать на воображение и заключается тайна поэзии и именно эта тайная власть над словами творит истинные чудеса. Дело было не в стиле — стиль не поддается переводу, — но «Дон Кихота», топорно переведенного на английский язык каким-нибудь Джервейзом, эта божественная магия, открытая посвященному, могла превратить в лучшую из английских книг. Именно она превратила путешествие Родерика Рэндома[48] в Лондон, это примитивное повествование, целиком состоящее из грубых шуток, общих мест и низкосортного бурлеска, да к тому же написанное шероховатым языком, в поразительно живописное полотно, запечатлевшее XVIII век со всеми присущими ему деталями — запахом затянутого льдами Великого северного пути, трескучим морозом, темными лесами, служившими приютом для разбойников, невероятным приключением, поджидающим путника за каждым углом, и, наконец, огромными старинными гостиницами, где до сих пор звучит эхо прошедших эпох.

Такой же магией Луциан хотел наполнить первые страницы своей книги. Он искал в словах некое потаенное качество, отличное от звука и значения. Его манили смутные и полные смысла образы, которые должны были предстать на первых страницах. Зачастую Луциан просиживал много часов подряд, так и не добившись успеха, а как-то раз угрюмый сырой рассвет застал его за поиском магических фраз — таинственных слово-символов. На полках бюро Луциан расставил несколько книг, обладавших силой внушения, казавшейся ему почти сверхъестественной. Когда очередная попытка заканчивалась неудачей, он обращался к этим книгам, раскрывая неизменно погружавшие его в гипнотический восторг страницы Кольриджа или Эдгара По — пассажи, стоявшие по ту сторону царства логики и здравого смысла.

Поток священный быстро воды мчал

И на пять миль, изгибами излучин,

Поток бежал, пронзив лесной туман,

И вдруг, как бы усилием замучен,

Сквозь мглу пещер, где мрак от влаги звучен,

В безжизненный впадал он океан.

И из пещер, где человек не мерял

Ни призрачный объем, ни глубину,

Рождались крики...[49]