Рэй Брэдбери - Что-то страшное грядёт

Тень деревянного томагавка легла на железную решетку, вделанную в тротуар перед табачной лавкой. По этой слегка вибрирующей решетке из года в год ступали прохожие, роняя тонны фантиков, золотистых ярлычков, горелых спичек, окурков или медных монет, которые навсегда исчезали внизу.

Теперь, по случаю шествия, когда по улице, в сопровождении тигриного рыка и фейерверка красок кичливо дефилировал Луна-Парк, сотни ног топтали отзывающуюся слабым звоном решетку.

Под решеткой дрожали две фигурки.

Наверху по асфальту и клинкеру словно вышагивал огромный гротескный павлин, от барабанного боя дребезжали стекла витрин и тряслись, олицетворяя страх, восковые манекены, меж тем как глаза уродцев выступали из орбит, рассматривая, изучая крыши канцелярий, шпили церквей, читая вывески оптиков и дантистов, исследуя внутренность скобяных и галантерейных лавок. Ощетинившись множеством невообразимо ярких, пронзительных глаз, процессия продвигалась вперед, жаждая, но тщетно силясь утолить свою жажду.

Ибо то, чего она жаждала больше всего на свете, было скрыто во мраке.

Джим и Вилл — под решеткой у входа в табачную лавку.

Скорчившись, упираясь друг в друга коленями, голова запрокинута, глаза напряжены, каждый вдох ножом режет легкие. Наверху цвели на холодном ветру женские платья. Наверху проплывали в небесах мужчины. Оркестр резкими ударами цимбал прижимал детей к коленям матерей.

— Вот они! — воскликнул Джим. — Парадное шествие! Проходит перед самой табачной лавкой! Зачем мы здесь сидим, Вилл? Уйдем!

— Нет! — прохрипел Вилл, вцепляясь в колени Джима. — Это самое открытое глазу место, у всех на виду! Им не придет в голову здесь искать! Замолчи!

Др-р-р-р-р…

Решетка над ними задребезжала от прикосновения подбитого стертыми гвоздями мужского ботинка.

«Папа!» — едва не крикнул Вилл.

Он приподнялся и тут же сел опять, кусая губы.

Джим увидел, как мужчина наверху поворачивается то в одну, то в другую сторону, что-то высматривая. Так близко и в то же время так далеко — почти в метре от них.

«Я мог бы дотянуться…» — подумал Вилл.

Но папа — бледный, встревоженный — поспешил дальше.

И Вилл почувствовал, как сердце обрывается и тонет в холодном дрожащем студне в груди.

Бам!

Мальчики вздрогнули.

Комочек розовой жвачки шлепнулся прямо на ворох старой бумаги у ног Джима.

Пятилетний мальчуган присел на корточки на решетке, ища растерянным взглядом пропажу.

«Брысь!» — подумал Вилл.

Мальчик опустился на колени, упираясь руками в железо.

«Уходи же!» — подумал Вилл.

Его вдруг охватило безумное желание — взять эту жвачку и сунуть ее прямо в рот мальчугану.

Один из барабанов выбил гулкую дробь, и наступила тишина.

Джим и Вилл уставились друг на друга.

«Процессия остановилась!» — подумали оба.

Мальчуган просунул руку сквозь решетку.

Наверху, на улице, мистер Мрак, Человек с картинками, обвел глазами череду уродцев и клеток, переливающиеся на солнце трубы, медные удавы-валторны. Он кивнул.

Шествие распалось.

Уродцы рассыпались по тротуарам, смешиваясь с толпой, раздавая рекламные листки, и пламенные кристаллы их глаз метали во все стороны быстрые, жалящие по-змеиному взгляды.

Тень мальчугана холодила щеки Вилла.

«Парад окончен, — подумал он, — теперь начинается поиск».

— Мам, смотри! — Мальчуган показывал вниз, в просветы решетки. — Там!

Глава тридцать пятая

В кабачке Неда, полквартала от табачной лавки, Чарлз Хэлоуэй, утомленный бессонницей, усиленными размышлениями, бесконечным хождением, допил вторую чашку кофе и уже хотел расплатиться, когда его насторожила тишина, внезапно объявшая улицу. Он скорее почувствовал, чем увидел легкое замешательство, которое возникло, когда кортеж растворился в толпе на тротуарах. Сам не ведая почему, Чарлз Хэлоуэй сунул деньги обратно в карман.

— Подогреешь еще кофейку, Нед?

Нед уже наливал ему кофе, когда дверь распахнулась, кто-то вошел и небрежно распластал на стойке правую руку.

Чарлз Хэлоуэй уставился на нее.

В ответ рука уставилась на него.

На каждом пальце было вытатуировано по глазу.

— Мам! Там внизу! Посмотри! — кричал мальчуган, показывая на решетку.

Все новые тени проходили, задерживались.

Среди них — тень Скелета.

Худой и длинный, как сухое дерево зимой, одни кости-ходули и череп, ходячее пугало, — Скелет, мистер Череп, разложил ксилофонные бруски своей тени на укрытых внизу предметах, на холодном мусоре и на вздрагивающих теплых телах двух мальчиков.

«Уйди! — подумал Вилл. — Уходи!»

Пухлые пальцы мальчугана жестикулировали между прутьями решетки.

«Уйди».

Мистер Череп удалился.

«Слава богу», — подумал Вилл и тут же ахнул:

— Нет, нет!

Потому что так же неожиданно приблизился, ковыляя, Карлик — звенящие бубенчики по краям грязной рубашки, жабья тень подле ног, глаза — точно осколки коричневого шарика; то светящиеся безумием, то навеки погруженные в скорбную пучину сумасшествия, они искали что-то без надежды когда-либо найти, то ли двух пропавших мальчиков, то ли собственное утраченное «я»; две половинки маленького сплющенного человечка сражались между собой, заставляя глаза метаться туда, сюда, вверх, вниз, кругом, один глаз — в разыскании прошлого, другой — в поисках сиюминутного.

— Мама! — не унимался мальчуган.

Карлик остановился, глядя на человечка ростом не больше него самого. Глаза их встретились.

Вилл отпрянул, готовый врасти в бетон. Почувствовал, что Джим делает почти то же, не двигаясь физически, но хороня в темноте свою мысль, свое сознание от происходящего наверху.

— Пошли, малыш! — Женский голос.

Мальчика подняли рывком с колен и увели.

Поздно.

Потому что взгляд Карлика устремился вниз.

И в глазах его можно было рассмотреть потерянные осколки и случайные кусочки человека по фамилии Фьюри, который продавал громоотводы неведомо сколько дней, неведомо сколько лет назад в чудесные, долгие, мирные, безопасные времена до того, как родилось это страшилище.

«О мистер Фьюри, — подумал Вилл, — что они с вами сделали. Бросили вас под копер для забивки свай, сплющили в стальном прессе, выжимая крики и слезы, запирали в коробке с чертиком, пока от вас ничего не осталось, мистер Фьюри… ничего, только этот…»

Карлик. И лицо Карлика было теперь не столько человеческим, сколько чем-то механическим, вроде фотоаппарата.