Дин Кунц - Сумеречный Взгляд

— Сначала я медленно бреду между надгробий, боюсь поскользнуться и упасть в снег, но когда спускаюсь на несколько террас, а дороги внизу все не видно... я начинаю идти быстрее... еще быстрее... и скоро я уже бегу, спотыкаясь, падаю, встаю, бегу дальше, петляю среди камней, падаю по склону вниз...

Пауза. Вздох. Неглубокий. На выдохе, в котором слегка ощущается страх, еще несколько слов:

— И знаешь, что я там вижу?

Кажется, я знал. Мы поднялись на вершину небольшого холма, и, продолжая путь, я сказал:

— На одном из камней ты видишь имя, и это твое имя.

Она вздрогнула.

— Одна из этих могил — моя. Я это чувствую в каждом сне. Но я никак не отыщу ее. Мне почти хочется ее отыскать. Мне кажется... если я ее отыщу... если я отыщу свою собственную могилу... мне больше не будут сниться такие сны...

«Потому что тебе не суждено будет проснуться, — подумал я. — Ты умрешь. Говорят, это случается, что не можешь проснуться, пока не умрешь во сне. Умрешь во сне — и больше никогда не проснешься».

Она продолжала:

— А когда я все-таки спускаюсь с холма, то я обнаруживаю... дорогу, которую искала... только это больше уже не дорога. На ней похоронили людей и поставили камни прямо на асфальте, словно не хватило кладбища и пришлось зарывать везде, где только можно. Сотни могильных камней, по четыре в ряд, ряд за рядом, по всей дороге. Так что... понимаешь... дорога больше никуда не ведет. Это не выход, а просто продолжение кладбища. А ниже мертвые деревья, и кладбищенские плиты все громоздятся и громоздятся, пока хватает глаз. А самое ужасное то, что... каким-то образом я понимаю, что все эти люди мертвы... из-за...

— Из-за чего?

— Из-за меня, — сказала она несчастным голосом. — Потому что я убила их.

— Ты так говоришь, словно действительно чувствуешь себя виноватой.

— Так и есть.

— Но это же только сон.

— Когда я просыпаюсь... он не сразу исчезает... слишком реальный для сна. Это что-то большее, чем сон. Это... может быть, предзнаменование.

— Но ты же не убийца.

— Нет.

— Тогда что бы это значило?

— Я не знаю, — сказала она.

— Просто сны, бессмыслица, — настаивал я.

— Нет.

— Ну так скажи мне, что это означает. Скажи мне, в чем суть.

— Я не могу, — ответила она.

Но, слушая ее, я с беспокойством чувствовал, что она точно знает, что значит этот сон, и что она начала лгать мне, как солгал бы я, начни она выпытывать у меня слишком многие подробности о гоблинах из моих собственных кошмаров.

Мы поднялись по грязной тропинке на верхушку пологого холма, спустились вниз, следуя за тропинкой, сделали крюк в четверть мили, прошли через дубовую рощу, куда лунный свет проникал меньше, — в общем, прошли где-то около мили. Наконец мы вышли к берегу небольшого озера, расположенного посреди леса. Дорога здесь кончалась.

Берег, отлого спускавшийся к воде, порос сочной, мягкой травой. Само озеро казалось огромной лужей нефти. Оно бы не казалось вообще ничем, если бы луна и россыпь морозно-белых звезд не отражались на его поверхности, освещая тем самым крохотные водовороты и легкую рябь. Трава, взъерошенная ветром, была черной, совсем как на лугу за городком трейлеров, и край каждого тонкого лезвия травинок блестел мягким серебром.

Она села на траву, я рядом с ней.

Судя по всему, ей опять захотелось тишины.

Я подчинился.

Мы сидели под пологом ночи, слушая отдаленное пение сверчков и тихие всплески воды, когда рыбы выпрыгивали на поверхность, чтобы схватить мошку. Беседа снова была совершенно ни к чему. Мне было достаточно того, что я просто сижу возле нее — так близко, что можно протянуть руку и коснуться ее.

Я был поражен контрастом между этим местом и теми, в которых я провел весь день. Сперва Йонтсдаун с его дымовыми трубами, средневековыми строениями и вездесущим ощущением надвигающейся беды, потом ярмарка с ее шумными забавами и толпами простаков. Каким облегчением сейчас было ненадолго оказаться в таком месте, где единственным признаком существования людей была грязная тропинка, что привела нас сюда. Мы оставили ее за спиной, и я постарался выкинуть ее из головы. По натуре я человек общительный, но тем не менее бывали случаи, когда людское общество утомляло меня так же, как гоблины вызывали у меня отвращение. А иногда, когда я видел, до какой степени люди могут быть жестоки по отношению к своим собратьям — вот как сегодня в палатке Джоэля Така, мне казалось, что мы заслужили гоблинов, что мы — непоправимо порочная раса, неспособная с должным благоговением относиться к такому чуду, как наше существование, и что мы сами напросились на злобное внимание гоблинов, относясь друг к другу с таким презрением. В конце концов, многие из тех богов, которым мы поклонялись, были, кто больше, кто меньше, требовательны, щедры на расправу и способны на такую жестокость, что сердце замирает. Как знать, может, это они наслали на нас гоблинов, как чуму, и назвали это всего-навсего наказанием за совершенные нами грехи? Но здесь, посреди спокойствия леса, сквозь меня струилась очистительная энергия, и мало-помалу я воспрянул духом, невзирая на все разговоры о кладбищах и кошмарах, которыми мы занимали друг друга.

Спустя какое-то время до меня дошло, что Райа плачет. Не было слышно ни звука, тело ее не сотрясали безмолвные всхлипывания, Я с беспокойством обратил внимание на ее состояние, только когда ощутил, как ее неизмеримая печаль охватила ее с новой силой. Поглядев на нее сбоку, я увидел, как по гладкой щеке скатилась сверкающая слеза — еще одна капля серебра в лунном свете.

— Что с тобой? — спросил я.

Она помотала головой.

— Не хочешь говорить?

Она опять помотала головой.

Я остро ощущал, что она нуждается в утешении, что она потянулась ко мне специально за утешением. Но не зная, как утешить ее, я отвел глаза и уставился на маслянистую черноту озера. Из-за нее в моей логической цепи произошло короткое замыкание, черт бы его подрал. Она была не похожа ни на кого из тех, кого я знал, — с непостижимо загадочными глубинами души и темными тайнами. Я боялся, что не сумею ответить ей той же открытостью и непринужденностью, какими всегда отвечал людям. Я ощущал себя почти что астронавтом, впервые вступающим в контакт с представителем другого мира: мысль о разделяющей нас пропасти давила тяжелым грузом, было страшно что-либо предпринять — как бы первая же попытка общения не оказалась неверно понята. В общем, я осознал, что не в состоянии утешить ее, не в состоянии вообще ничего сделать. Каким же я был дураком, твердил я себе, когда думал растопить лед между нами, каким я был идиотом, воображая близкие взаимоотношения с ней. Я твердил себе, что попытался прыгнуть выше головы, что эти воды слишком темные и чуждые, и я никогда не пойму ее, и...