Дин Кунц - Сумеречный Взгляд

— Место для сна, сытная еда три раза в день, карманных денег больше чем достаточно — в общем, у меня все отлично.

— Как насчет анонимности? — поинтересовался он.

— Ну, думаю, это тоже.

— Убежище?

— Пока — да.

Как и раньше, я ощущал что-то отцовское в этом странном человеке, способность и готовность оказать поддержку, дать дружеский совет. Но, как и прежде, я чувствовал также и скрытую в нем опасность, угрозу, не поддающуюся определению. Я не мог понять, каким образом в нем сочетается двойственное и столь разное отношение ко мне. Он мог быть либо наставником, либо врагом, тем или другим, но никак не обоими одновременно. И все же я чувствовал в нем эту противоречивость, поэтому я не открылся ему, хотя, не ощущай я этого, я наверняка доверился бы ему.

— Что ты думаешь о девушке? — спросил он, возвышаясь в своем кресле над платформой.

— О какой девушке?

— А разве есть и другая?

— В смысле... ты про Райю Рэйнз?

— Она тебе нравится?

— Конечно. Она то, что надо.

— И все?

— А что еще?

— Спроси любого мужчину с этой ярмарки, что он думает про мисс Райю Рэйнз, и он полчаса будет воспевать ее лицо и тело, потом еще полчаса будет прохаживаться по поводу ее хаактера, а потом еще немного повоспевает ее, но ни за что не ограничится фразой, что «она то, что надо», и закроет тему.

— Она привлекательная.

— Ты влюбился, — сказал он, с трудом двигая костистыми челюстями. Желтые зубы стучали, когда он выговаривал твердые согласные.

— О... нет. Нет. Только не я, — ответил я.

— Чушь собачья.

Я пожал плечами.

Его оранжевый глаз смотрел на меня слепым, но пронзительным взглядом. Закатив два остальных глаза в притворном нетерпении, он продолжал:

— Давай-давай, болтай, конечно, ты влюбился. По уши. Если не хуже. Может быть, ты вообще полюбил ее.

— Ну, вообще-то она меня старше, — неловко возразил я.

— Всего на несколько лет.

— Все равно старше.

— А если судить по жизненному опыту, по уму и разуму, ты старше своих лет и по крайней мере одного с ней возраста. Со мной твои отговорки не пройдут, Слим Маккензи. Ты влюбился. Соглашайся.

— Ну, она очень красивая.

— А под?

— Что?

— Под? — повторил он.

— Ты имеешь в виду, что ее красота — не только то, что снаружи?

— Это так? — не унимался он.

Я был поражен, насколько успешно он выпытывал у меня все, и ответил:

— Ну, ей нравится, чтобы о ней думали, что она крутая, но внутри... ну, я вижу в ее душе некоторые качества, не уступающие по красоте ее лицу.

Он кивнул.

— Согласен.

С другой стороны палатки к нам приближалась группа смеющихся простаков.

Он заговорил быстрее, подавшись ко мне в своем кресле, ловя последние минуты нашего уединения:

— Но знаешь... в ней есть и печаль.

Я вспомнил, в каком унылом настроении она была, когда я ушел накануне вечером, подумал о тисках одиночества и отчаяния, тянувших ее в неведомую темную яму.

— Да, я это знаю. Понятия не имею, откуда она идет, эта печаль, и что она означает. Но знаю, что она есть.

— Здесь есть о чем подумать, — заметил он и замолчал в нерешительности.

— О чем?

Он уставился на меня настолько пронзительным взглядом, что я был готов поверить, что его собственные психические возможности позволяют ему читать в моей душе. Потом он вздохнул и сказал:

— Такая сногсшибательная красота снаружи, и красота внутри тоже, тут мы с тобой единодушны... а не может ли быть так, что есть еще одно «внутри», под тем «внутри», которое ты видишь?

Я покачал головой.

— Не думаю, чтобы она стремилась кого-то обмануть.

— Э-э, мы все только этим и занимаемся, мой юный друг! Мы все обманываем. Кто-то обманывает весь мир, любого встречного. Кто-то обманывает лишь избранных — жен, любовниц, матерей, отцов. А кто-то обманывает исключительно самих себя. Но никто из нас не бывает постоянно честен со всеми, ни при каких обстоятельствах. Черт возьми, нужда обманывать — это лишь одно из многих проклятий нашего несчастного рода.

— Что ты пытаешься сказать мне о ней? — спросил я.

— Ничего, — ответил он, и его напряжение неожиданно улетучилось. Он откинулся в кресле. — Ничего.

— Ты что такой скрытный?

— Я?

— Скрытный.

— Почем я знаю, — отрезал он. На его невероятном лице лежало самое загадочное выражение, какое я видел в жизни.

Простаки подошли к двенадцатому загончику. Это были две парочки, всем по двадцать с небольшим, у девиц — прически а-ля паж, затвердевшие от лака, и чересчур много косметики на лице, на парнях — брюки в «шашечку» и расстегнутые рубашки — четверка деревенских грамотеев. Одна из девиц, толстуха, взвизгнула от страха, увидев Джоэля Така.

Другая взвизгнула потому, что взвизгнула ее подружка, и парни обняли их, защищая бог весть от какой беды — точно Джо-эль Так вот-вот выскочит из своего загончика, намереваясь не то сожрать, не то изнасиловать их.

Пока простаки обменивались впечатлениями, Джоэль поднял книгу и углубился в чтение, не обращая внимания на их вопросы. Он укрылся за броней собственного достоинства — такой прочной, что она казалась осязаемой. Его чувство собственного достоинства было таким, что проняло даже простаков, заставив их в конце концов устыдиться и уважительно умолкнуть.

За ними подошли еще простаки. Я задержался там на минуту, наблюдая за Джоэлем и вдыхая аромат нагретого солнцем холста, опилок и пыли. Затем я опустил взгляд на тот клочок земли, усыпанной опилками, между канатом и платформой. И снова мне явились образы разложения и смерти, но, как я ни старался, я никак не мог точно решить, что означают эти темные ощущения. Только у меня опять возникло тревожное чувство, что скоро эту грязь разворошат лопатой, чтобы вырыть могилу для меня.

Я знал, что еще вернусь сюда. Когда ярмарку закроют на ночь. Когда уроды разойдутся. Когда палатка опустеет. Я тайком проберусь, чтобы снова поглядеть на это зловещее место, чтобы коснуться земли ладонями, чтобы попытаться вырвать у сконцентрированной здесь психической энергии более четкое предупреждение. Я должен был вооружиться против надвигающейся опасности, а сделать это я смогу, только когда буду точно знать, в чем заключается эта опасность.

Когда я покинул «десять в одном» и вернулся на проезд, небо было уже такого же сумеречного цвета, как и мои глаза.

Это был предпоследний вечер работы ярмарки, к тому же вечер пятницы, поэтому простаки задержались дольше, чем обычно, и ярмарку закрыли позже, чем накануне вечером. Было почти полпервого ночи, когда я убрал с силомера плюшевых медвежат и, сгибаясь под грузом монет, звеневших при каждом моем шаге, направился на луг, к трейлеру Райи.